в этом нет и секрета нет, что бывшие симбионты теперь враги. И все-таки неприятно. И похоже, Женя просто поджидал его у проходной, знал о его приходе от того же Алексеева…

Да, Сева здорово поддержал Вадима и Свету весной, когда их чуть не выгнали из института «за безделье», когда работа почти уже уплывала из рук. Когда «та шайка» еще считала их врагами и бойкотировала, а «эта» уже втихую силилась уничтожить и вытеснить из обсерватории и института. С полуслова все понял, поверил, облек их некими полномочиями по хоздоговорному отчету, чем оградил от хамства Чеснокова и избавил от роли научных «негров» для двух, нет, трех профессиональных захребетников. Со своей стороны, Вадим на совесть помог Севе в подготовке теоретической части грандиозного проекта, который Сева готовился представить в Президиум Академии наук — насчет тотального просвечивания внутренностей земного шара сейсмическими «лучами» разного «цвета», то есть выдержанными, когерентными по частоте. Принципы этого просвечивания были сходны с принципами голографии — объемного воспроизведения видимых объектов с помощью лазеров. Кстати, связь с голографией и лазерами была не только внешняя, по аналогии — но и самая прямая. Записанные с помощью геофизической аппаратуры данные пропускались через ЭВМ, кодировались на фотоэмульсии как голографическое изображение, а затем с помощью самых настоящих лазеров из голограммы извлекалось видимое и притом цветное изображение всякого рода «неоднородностей в геокосмосе». Такой «неоднородностью» мог быть гигантский метеорит, пробивший верхние земные оболочки сотни миллионов лет назад, вызвавший какое-нибудь очередное всепланетное вымирание динозавров и до сих пор не растворенный, не усвоенный «субстратом». Могло быть месторождение нефти или полиметаллов, не обнаруживаемое другими способами. А «дрейф» неоднородностей во времени, ухваченный на серии голограмм, мог подтвердить или опровергнуть разные гипотезы и теории насчет движения континентов, расширения океанов, распухания или сжатия Земли, мог стать и ведущим критерием в грядущей службе прогноза землетрясений и вулканических извержений.

Впрочем, чтобы заинтересовать инстанции, именно это и требовалось — предугадать, какое применение может иметь тотальное просвечивание, что оно даст разным геонаукам. Для этого и был привлечен Орешкин с его идеей геопрогноза, опытом в области системно-философских исследований и с его общегеологической подготовкой. И соответствующие разделы появились в проекте, и всем очень понравились, хотя и читались, иронизировал Сева, как фантастика или некая «геопоэма». И сыграли свою роль. В конце апреля, в разгар отчетного аврала, Сева был вызван в Москву, в Президиум, где проект был признан заслуживающим внимания и были намечены меры, хотя и более скромные, чем хотелось бы его авторам. Это был день торжества для Севы и день траура для Саркисова: дня два он не показывался из своей берлоги и на все попытки Феликса привлечь его к решению текущих вопросов реагировал либо вяло, либо раздраженно.

Но тогда же произошло первое недоразумение между Орешкиным и Севой. Сева провел в Джусалах семинар, на котором Орешкин впервые докладывал их со Светой результат. Доклад был принят тепло. Саркисов высидел без единого звука, а незадолго перед голосованием вдруг куда-то вышел с озабоченным видом. Семинар единогласно решил одобрить доклад и рекомендовать его к публикации. Сева, направляясь в Москву, должен был прихватить с собой статью и передать в редакцию «Геофизического вестника», с соответствующей выпиской из протокола семинара. И вдруг… Перед самым отъездом Сева смущенно, но довольно прямо заявил Вадиму, что выписки не подпишет. Когда потрясенный Вадим пытался спасти для себя самого лицо Севы, умоляя его признаться в получении прямого запрета от Саркисова, тот твердо сказал, что запрета не было. И посоветовал Вадиму повторить всю процедуру в Ганче, что и пришлось сделать. Ход последующих событий как будто полностью оправдал Севу. Торжество Вадима и Светы на двух ганчских семинарах, и на еще одном — успех весьма эффектной совместной работы Вадима и Стожко — все это было более внушительным и более болезненным для Саркисова и Чеснокова, чем в Джусалах. Сева не получал от Саркисова формального запрета, но, видимо, имел напоминание с его стороны о неких правилах взаимной игры, которые Сева нарушил бы, проведя в Джусалах статью, написанную на материале Ганча, где шеф считал себя безраздельным хозяином. Но самое главное: это напоминание произошло прямо накануне вызова Севы в Президиум, где решалась судьба его проекта. Опять, как это было с докторской, все висело на волоске, и опять многое зависело от Саркисова — от его готовности и желания окольными путями и через подставных лиц торпедировать проект, выносивший все более опасного подчиненного на геофизический Олимп, или примириться с таким вознесением, как с неприятной неизбежностью. И здесь нельзя было, с точки зрения Севы, перегружать корабль… Два удара по престижу и амбициям шефа нельзя было соединять во времени и в пространстве. Все правильно. Обиды не было. Было обидно за Севу. А если еще точнее, за установившееся было отношение Вадима к Севе.

Поняв, на какой опасный путь вот-вот станет или уже стал Сева, Вадим ужаснулся и, промучившись пару ночей, решил все же спасать самую яркую звезду на геофизическом небосклоне от измельчания и затухания. Зазвал к себе — это было в Москве, в новой кооперативной квартире, которую получили наконец супруги Орешкины.

Светы не было — она лежала в больнице. Ничего опасного. Просто надо было пройти очередной цикл малоприятных проверок и процедур, связанных все с той же заботившей Орешкиных вот уже три года проблемой — отсутствием детей. Врачи весьма даже приветствовали перемещение пациентки в условия высокогорья и обещали скорые чудесные перемены, которые заставляли себя ждать…

Так что объяснение могло быть абсолютно откровенным.

Оно таким и было.

— Вадим! — сказал Сева. — Мне симпатична твоя позиция. Я рад, что у нас наконец появился этакий боец-партиец, прямо как в кино. Свежим ветром повеяло — так, кажется, положено говорить в таких случаях. Но у твоей позиции есть один недостаток. Ты теперь всегда обречен поступать только в одном ключе — как правдолюб. Тебя будут слушать, тебе будут рукоплескать. Но от тебя сразу отвернутся, вздумай ты хоть чуть-чуть изменить этот стереотип. Тебе, может быть, многое удастся сделать и пробить — для других, для института, для науки. Но всем такими быть просто нельзя. У меня, например, есть конкретные задачи — ты знаешь, что и на каком уровне начато. Такие дела делаются по-другому. Нужно иметь простор для маневра. Чтобы добиться главного, не нужна последовательность в частностях — она может просто помешать.

— Цель оправдывает средства? — усмешка Вадима должна была обозначать горькую иронию.

— А что? До известной степени… Иначе никакие цели бы не достигались. Конечно, средства не могут быть любыми. Есть мера компромисса, и она зависит…

— А мне