Они пили маленькими рюмками армянский коньяк и продолжали разговор. Особенно много говорила чуть захмелевшая Валентина. Рокоссовский с улыбкой слушал звонкий голос Кругловой, и ему казалось, что он у нее, словно горный ручеек: то переливается через камни, то кидается вниз водопадом, то тихим говором нежится на золотом песке.

— Вы, наверное, относите себя к категории людей, которые считают себя непобедимыми? — спросила Валентина, очаровательно улыбаясь.

— Нет, почему же, меня противник иногда тоже бьет, да еще как! — Синие глаза Рокоссовского светились дерзким огоньком.

— А ваше сердце может кто-нибудь завоевать? — Она уставилась на генерала большими черными глазами.

— Оно уже завоевано.

— Кем?

— Женой.

— А где она?

— Вчера сообщили из Генштаба, что она живет в Новосибирске. — С лица Рокоссовского не сходила улыбка.

Валентина расслабилась, разрумянилась, у нее слегка кружилась голова. Обворожительная улыбка и голубые глаза Рокоссовского не давали ей покоя. «Он по-прежнему неотразим», — подумала она, и тут же у нее появилось страстное желание обнять его и поцеловать, но, не заметив в глазах Рокоссовского взаимности, передумала.

— Пора спать, — сказала она. — У меня кружится голова. Спасибо за угощение, — произнесла она выходя из-за стола.

— Я не привык так рано ложиться спать. Я еще покурю.

Круглова зашла к себе в комнату и через некоторое время вышла и подошла к зеркалу. Она была одета в прозрачную ночную рубашку, через которую просвечивали тугие груди. Женщина, словно колдунья, распустила светлые волосы по округлым плечам и, взглянув на Рокоссовского, продолжала «чистить перышки». На загорелом ее лице горячо и влажно блестели глаза. Вспыхивающие искрами серьги придавали Валентине озорно-бесшабашное выражение. Казалось, весь вид ее говорил: ну что же ты медлишь, дурачок?

«Фигура, как гавайская гитара», — назойливо вертелись мысли у Рокоссовского.

Он молча потушил папиросу, встал из-за стола и подошел к зеркалу. Там стояла симпатичная добрая фея, рядом с ней — красавец мужчина с серебряными нитями на висках. У обоих в глазах играл бес-искуситель, а их лица таяли от нежности и счастья.

Он бережно, как драгоценную ношу, взял Валентину на руки, а она обвила его шею, поцеловала и обдала дурманящим запахом духов. Всматриваясь широко раскрытыми глазами в его лицо, она, задыхаясь, сказала:

— Родной мой, я этого счастья ждала пять лет.

…Вместо медового месяца им было отпущено судьбой чуть больше недели.

Каждый день с Юго-Западного фронта приходили безрадостные известия. Преодолевая сопротивление наших частей и соединений, гитлеровские войска километр за километром врезались в нашу оборону и развивали успех, тараня наши отходящие войска.

Рокоссовскому пришлось помогать соседям. По приказу Верховного Главнокомандования он отправил на Юго-Западный фронт сначала один, потом второй, а потом третий танковые корпуса.

В начале сентября обстановка стала еще более тревожной. Противник форсировал Дон, добрался до матушки-Волги и завязал бой на окраинах Сталинграда.

На душе у Рокоссовского становилось все более тоскливо. Теперь он, впервые за время войны, оказался на обочине борьбы — на его фронте тишь да благодать. «Сидишь себе в глухой обороне и наслаждаешься общением с любимой женщиной, — думал он. — А в это время люди, истекая кровью, дерутся за каждую пядь земли».

В воскресенье утром, дав соответствующие распоряжения своим заместителям и начальникам служб, Рокоссовский возвращался на квартиру пешком. Был прохладный осенний день. Легкий ветерок гонял по дороге желтые листья, катал по земле сухую солому. Небо, затянутое клочковатыми тучами, было спокойно-угрюмым. «Завтра же звоню в Генштаб, — размышлял он, подходя к дому, — и прошусь под Сталинград. Неважно, кем командовать, я готов принять корпус, лишь бы быть там, где я принесу больше пользы».

Валентина, словно предчувствуя расставание, нежно прижалась к нему и ласково заглянула в глаза:

— Костя, ты чем-то расстроен?

— Да, Валюша, я обязан уехать на Юго-Западный фронт во что бы то ни стало.

— Я понимаю, Костя, — упавшим голосом произнесла Круглова, на ее глазах заблестели слезы. Она взглянула на него, встала на цыпочки и поцеловала. — Костя, ты можешь меня взять с собой?

— Нет, Валюша, не могу. — Он взял ее руки и поцеловал.

— Чтобы не было раздора между вольными людьми? — она улыбнулась сквозь слезы.

— И это тоже. — Он посадил ее рядом, обнял за плечи. — Прости, Валюша, что так получилось.

— Что ты, Костя, я этим «прости» буду жить до конца своих дней. — Она гладила его волосы и тихо продолжала: — У нас будет ребенок… Я перенесу свою любовь к тебе на нашего малыша и буду счастлива. Ты хочешь, чтобы у нас был ребенок?

— Да, хочу, — сказал он, прижимаясь к ее щеке. — Я буду вам помогать. А теперь я поступить по-другому не могу, не имею права. Я командующий фронтом, и все мои мысли и днем, и ночью должны работать на победу.

— Я тебя искала, когда ты воевал под Москвой. Уже нашла, но испугалась и не приехала. — Она повернула голову так, чтобы видеть его лицо, нежно погладила морщинки, идущие от крыльев носа к уголкам рта, и, всхлипывая, сказала:

— Милый ты мой человек. Ты моя первая и последняя любовь.

Рокоссовский уткнулся лицом в ее пушистые волосы. Она прижалась к нему, словно маленький ребенок, и продолжала всхлипывать. Они сидели так около получаса, пока не подошла машина.

Вскоре они подъехали к опушке леса, и в двух километрах от деревни машина остановилась. По узкой тропке они прошли в лес. Рокоссовский положил руки на ее плечи, бережно притянул ее к себе и, увидев ее большие, испуганные, полные влажного блеска глаза, прильнул к ее дрожащим губам. Они обожгли друг друга горячим поцелуем, которой будут помнить всю свою жизнь.

Валентина отпрянула, поспешно подошла к машине, не оглядываясь, села в нее и захлопнула дверцу.

Рокоссовский стоял до тех пор, пока машина не скрылась из виду, потом пошел на КП фронта.

Навстречу ему двигались телеграфные столбы, облитые выглянувшим из-за тучи солнцем. С проводов и темных крестовин с фыркающим шорохом сыпались птицы и исчезали над почерневшим неубранным полем пшеницы. Пока месил сапогами высохшую грязь, он все время думал о Валентине Кругловой. Он вспомнил ее мягкую податливость, огонь ее губ, вырывающийся из груди радостный смех, хмельное от любви лицо.

1

Сентябрь 1942 года подходил к концу. Деревня, где располагался штаб фронта, давно погрузилась во тьму, а в рабочей комнате начальника штаба горел свет. Рокоссовский и Малинин играли в шахматы.