— Какого хрена ты здесь крутишься? Тебе что, жить надоело?

— Ты не ругайся, а лучше скажи, где здесь КП роты?

— Дальше, метров триста!

Рокоссовского мучил спортивный интерес: чем может заниматься командарм на самой передовой?

Познакомившись с Малиновским, генерал спросил:

— Родион Яковлевич, вы не находите, что руководить армией гораздо удобнее со своего КП? Разве позиция роты для этого подходит?

Командарм взглянул на закопченное, как у кочегара, лицо командующего фронтом и, сдерживая смех, произнес:

— Все это я прекрасно понимаю, товарищ командующий фронтом. Только уж много развелось начальства и не дает житья своими указаниями. Вот я и прячусь от него.

— Как от нечистой силы, — рассмеялся Рокоссовский. Командующий вымыл лицо, руки и, сев в блиндаже, обговорил с командармом все вопросы, связанные с тяжелым положением армии и непосильными задачами, наметил меры по оказанию помощи.

— Катастрофически не хватает людей, — пожаловался Малиновский. — Три недели тому назад прислали штрафной батальон, и от него уже осталась только половина.

— Как они воюют?

— Прекрасно, — ответил Малиновский. — На одного я послал документы на присвоение Героя Советского Союза.

— Чем он отличился?

— Вечером переоделся в форму немецкого офицера и к утру со своим напарником притащил языка — штабного немецкого генерала, который, изрядно хлебнув шнапсу, очухался только у нас. Говорят, в Москве дает очень ценные сведения.

— Он что, знает немецкий язык?

— Да, в совершенстве. Он еще и снайпер-охотник. Часами подкарауливает фрицев и редко выпускает их живыми.

— Как его фамилия?

— Белозеров.

— Не помните, как его звать?

Малиновский заглянул в записную книжку.

— Андрей Николаевич.

— Где его можно найти? — оживился генерал.

— Его снайперская позиция метрах в пятидесяти отсюда.

— Позовите, — командующий фронтом вышел из блиндажа.

В серой запыленной шинели, в каске, со снайперской винтовкой на плече, по траншее приближался к генералу старшина Белозеров. Не дойдя несколько шагов до начальства, он в испуге остановился, а затем начал пятиться назад.

— Андрей! — воскликнул Рокоссовский, пошел навстречу и заключил друга в объятия.

Обнявшись, они некоторое время стояли молча, а затем, улыбаясь сквозь слезы, сначала тихо, а потом в полный голос запели:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Малиновский и командир роты недоумевающе смотрели друг на друга и не могли понять, что случилось с командующим фронтом.

Немцы, видимо, услышав звуки песни, сделали несколько выстрелов, затем по громкоговорителю закричали:

— Рус! Рус! Скоро буль-буль Вольга! Ха-ха-ха! Буль-буль Вольга!

— Дайте нам только срок, мы вам покажем буль-буль! — сказал Рокоссовский, освободив из объятий Белозерова.

Рокоссовский в нескольких словах пояснил причину всплеска эмоций.

— Товарищ командующий, — сказал Малиновский, — надо отсюда уходить. Нас могут накрыть минометным огнем.

— Со мной пойдет и Белозеров, — произнес Рокоссовский. — Нам не хватает работников в штабе фронта, владеющих немецким языком. — Он повернулся к растерявшемуся старшине. — Андрей, не возражаешь?

— Сочту за честь!

И в этот же миг раздался вой снаряда, летевшего, как казалось, прямо над головами. Это заставило всех пригнуться. Но снаряд разорвался метрах в сорока за окопами.

Пока они выходили из траншеи, немцы сделали еще несколько артиллерийских выстрелов. Постепенно разгорался бой — ружейный и пулеметный огонь становился чаще, а потом перешел в сплошной грохот.

3

Чуткая фронтовая ночь. Небо над Сталинградом охвачено сполохами, словно северным сиянием. Поминутно слышны разрывы бомб и снарядов. Стены деревянного домика послушно отзываются на сильные глухие звуки.

Рокоссовский и Белозеров засиделись за чаем допоздна. Генерал в приказном порядке заставил своего друга разговаривать с ним на равных и на «ты».

— Хорошо, — согласился Белозеров. — Но на людях я буду знать свое место.

Рокоссовский про себя отметил, что Андрей сильно сдал. У него уже не было того огня, который постоянно светился в глазах в прошлые годы. Преждевременная седина и морщины на лице явно говорили о том, что тюремная жизнь не прошла для него бесследно. Теперь он вряд ли с безумной удалью вскочит в стремя и безоглядно пустится вскачь.

Уже ночь перешагнула на вторую половину, а они все еще не могли наговориться. На столе лежали открытые консервы, хлеб и сахар. На углу стоял самовар. Стеклянная банка, заменявшая пепельницу, была доверху наполнена окурками. Тускло горела керосиновая лампа, едва освещая две солдатские кровати, стоявшие в противоположных углах комнаты.

— Вот мы тут откровенничаем, — сказал Белозеров и, взглянув на потолок, на стены, спросил: — Тебя тут не прослушивают?

— Нет, конечно, теперь не до этого, — ответил Рокоссовский, улыбнувшись. — Здорово же тебя напугали.

— Четыре года тюремных приключений даром не пропали, — сказал Андрей, отхлебывая чай. — Постоянные допросы с зуботычинами и без… Но самым тяжелым для меня испытанием был март 1939 года, когда на суде объявили мои показания. — Ты, конечно, помнишь?

— Ну как же не помнить, — сказал генерал, прикуривая очередную папиросу. — Такое не забывается. — Перед его глазами возникли камеры, следователи, допросы… Он старался не думать и не вспоминать о тех страшных годах, и это ему удавалось, но Белозеров всколыхнул душу, и воспоминания пришли сами собой.

— У меня до сих пор стоит перед глазами председатель суда. Он взглянул на тебя презрительно-победоносно: мол, теперь ты не отвертишься — дело о шпионаже в пользу польской разведки сейчас будет подкреплено железными показаниями.

— Да, ты прав, Андрей, это я тоже заметил.

— А сколько же презрения ко мне было в твоих глазах? — Белозеров закурил, помолчал. — Я жалел, что у меня не было пистолета. Единственный выход в моем положении — это пуля в лоб.

— Но у тебя же хватило мужества отказаться от своих показаний, — сочувственно поглядел на Андрея генерал.

— Это был поворотный пункт в моих тюремных похождениях. — Белозеров подошел к койке, взял полотенце и вытер вспотевшее лицо. — Даже в Лефортовской тюрьме из меня не могли выбить ни одного слова неправды, — сказал он, садясь за стол. — Своим взглядом ты преподал мне урок на всю жизнь. — Чувствовалось, что ему хотелось высказаться. Рокоссовский глянул на часы и спросил: