Я раздраженно вздыхаю. Меньше всего на свете мне бы хотелось во время нашего путешествия говорить о Питере. Я вообще не хочу иметь с ним ничего общего. Будь моя воля, я бы с большим удовольствием притворилась, что его и вовсе нет на белом свете. И никогда не было. И в верности до гроба я ему тоже не клялась перед алтарем, и не носила под сердцем его ребенка. Хотя чего уж там греха таить? Все мы задним умом богаты. Понимаю, что мне хотелось бы стереть из своей памяти Питера точно так же, как проклятая амнезия уничтожила все остальное. Но врожденное чувство иронии сохранилось. И слова Лив я пока еще хорошо помню. А она ведь много раз повторяла мне, что моя главная проблема как раз и состоит в страстном желании забыть Питера и все, что с ним было связано.

– Даже полслова не желаю слышать, – отвечаю я тихо.

Сегодня вечером Питер вернется домой и обнаружит, что его электронную почту вскрывали. Несмотря на то что я пообещала Саманте больше не притрагиваться к ноутбуку мужа, я все же притронулась и прошерстила всю его переписку еще раз, включая даже те файлы, которые были ранее удалены. Именно в них я и обнаружила много чего интересного. Самое ужасное, что свои омерзительные любовные послания, пронизанные похотью и замешенные на откровенном сексе, Питер печатал, примостившись где-нибудь на краешке нашего обеденного стола. Что ж, вернувшись домой, он обнаружит, что его гардероб пуст. В состоянии полнейшей невменяемости, которое Андерсон назвал «разрушающим, как торнадо», я в субботу ночью вынесла все вещи Питера на лестничную площадку и сбросила их в мусоропровод. А ему на память оставила коротенькую, но очень чувствительную записку, написанную от руки. Поставила точку в свершившейся катастрофе и подвела итог нескольких лет нашей совместной жизни до того и нескольких месяцев после.

«Дорогой Питер!

Между нами все кончено. С меня довольно. Спасибо за все. Постарайся убраться вон к моменту моего возвращения. Во всяком случае, это – та самая малость, за которую я буду тебе признательна. Нелл».

Очередной звонок. И та же прежняя трескотня в стиле кантри. Снова напоминаю себе, что нужно не забыть и срочно поменять звуковой сигнал. На сей раз звонит мама. Рори уже наверняка успела доложить ей обо всем.

Включаю телефон и подношу его к своему уху и в ту же минуту раскаиваюсь в содеянном.

– Я пытаюсь дозвониться до тебя со вчерашнего дня! – восклицает мать несколько истеричным тоном. – Рори рассказала мне о том, что случилось. Хочу приехать в город и поговорить с тобой.

– Не о чем нам с тобой разговаривать, мама, – отвечаю я. Андерсон приглушает звук радио, но я машу ему рукой, чтобы он снова включил его на полную громкость. Дескать, я не собираюсь затягивать этот телефонный разговор. – К тому же в данный момент я нахожусь уже за пределами Нью-Йорка.

– А где ты? Я приеду к тебе куда угодно!

– Я сейчас направляюсь на Юг.

Ответ короткий, но понятный. Думаю, она и сама догадывается о причине моего побега из Нью-Йорка.

В трубке повисает долгое молчание. Представляю, как мать сейчас лихорадочно соображает, что ей делать дальше, и невольно улыбаюсь. Злорадно так улыбаюсь. Пусть теперь на собственной шкуре прочувствует, каково было мне в аналогичных обстоятельствах. Впрочем, не она одна виновата. Есть ведь еще и Рори. Ну с ней мы будем разбираться потом и отдельно.

– Не думаю, что это хорошая затея, – выдавливает она из себя наконец короткую фразу, тщательно контролируя свой голос. – Едва ли подобная поездка закончится добром. Не стоит, по-моему, ворошить прошлое. И разыскивать скелеты, которые тоже не хотят, чтобы их трогали.

– А я занимаюсь поиском не чужих скелетов. Отнюдь! Я ищу свои собственные скелеты, ибо хочу получить ответы на вопросы, которые мне следовало задать уже давным-давно.

– Послушай меня, Нелли Маргарет. Ты еще слишком слаба. К тому же последние новости о Питере вывели тебя из себя. Не думаю, что этим разумно заниматься именно сейчас. Я бы не советовала! Кстати, ты обсудила со своим психотерапевтом свою поездку? А о последствиях ты подумала? – Голос матери крепнет и приобретает былую мощь. – Не стоит ворошить прошлое! Что сделано, то сделано. Почему ты не хочешь послушать меня? Твоя затея может изменить все! А ты и понятия не имеешь, какими последствиями может это обернуться.

– Мама! Неужели ты не понимаешь? – говорю уже я, когда она замолкает, истощив свое красноречие. Хотя прекрасно знаю, что все она понимает. Вот это и мучит ее больше всего. Но одновременно она категорически отказывается понимать что бы то ни было. – Я хочу перемен. Хочу проветрить все наши самые затхлые углы, открыть настежь все двери и сломать все запоры. Вот чего я хочу больше всего.

* * *

Несмотря на то что чисто внешне все мои раны и ушибы кажутся залеченными, я не могу подолгу сидеть неподвижно. Тело тут же начинает неметь. Уже после полудня мы сделали остановку на подступах к Вашингтону, чтобы перекусить в придорожном ресторанчике. Андерсон сказал, что эта забегаловка очень напоминает ему те, в которых они с приятелем столовались, когда колесили по стране, будучи студентами.

– Только тогда мы заказывали себе шесть банок пива и самый дешевый бутерброд с жареными яйцами. И этого нам хватало на целый день.

– А что мешает заказать самый дешевый бутерброд и сегодня? – рассеянно заметила я, просматривая меню.

Андерсон морщит лоб, собираясь с мыслями, чтобы ответить.

– Я ведь пытаюсь, – он откладывает свое меню в сторону, – пытаюсь начать взрослеть. Думаю, уже пора.

– Глупости! Ведь вам всего двадцать восемь! Можно сказать, еще совсем дитя, – замечаю я с ироничной улыбкой.

– Очко! Еще одно, и вы сделаете из меня настоящего послушника.

Заказ у нас принимает официантка с обвислыми грудями, мелкими кудряшками на голове и печальным выражением лица, делающим ее похожей на гончего пса, готового броситься в любой момент выполнять команду своего хозяина. Любопытный взгляд на Андерсона, потом еще один. Явно его узнала, и сейчас мучается, не зная, стоит ли об этом объявлять во всеуслышание. Зато тут же заливается краской, отчего и так румяные щеки ее становятся почти багровыми.

Я заказываю себе тост по-французски, Андерсон – вафли и фруктовый чай. Я извлекаю из сумки тетрадь с набросками отца. Собственно, я почти уничтожила эту тетрадь, от нее осталось меньше половины. Все первые страницы я вырвала и в приступе очередного гнева выбросила. А в последнее время она и вовсе выпала из моего поля зрения. Забросила тетрадку в дальний угол, надеясь найти ответы на свои вопросы у людей. Будто они, эти ответы, способны были принести мне спасение. Ах, все мы жаждем спасения, надеемся, верим, но почти никто так и не обретает этого самого спасения. Что ж, копнем глубже, начнем сдирать кожу с самой себя, даже если такая процедура обернется новыми шрамами.

Как это там Саманта сказала? Шрамы закаляют характер. Будто бы в свое время я ей так говорила. И вот она вернула мне мои же собственные слова, причем в тот момент, когда мне позарез нужно было услышать именно такое напутствие. Я переворачиваю свою руку ладонью вверх и снова начинаю разглядывать рубец на запястье. Напоминание о том вечере, когда я наконец признала очевидное: отец ушел от нас и больше никогда не вернется. Какие же еще шрамы на моем теле и в моей душе он оставил, шрамы, с которыми я до сих пор не могу смириться?