Он воздерживается от комментариев, потому что боится снова показаться идиотом, бедным духовно. Быть может, так оно и есть… Но он не ожидал, что Жоанна продолжит голосом, близким к восторженному:

— Видишь, здесь я могу смотреть на торт. Мы никогда толком не смотрим на то, что едим. Я могу несколько минут смотреть на него, пытаться угадать, как он пахнет, каким будет на языке, будет ли карамельный слой внизу хрустеть или таять во рту. Потом я могу… могу закрыть глаза и сосредоточиться на запахе. Знаешь выражение слюнки текут… Это не шутка. Это действительно происходит, когда ты внимательно смотришь и нюхаешь, когда даешь желанию угнездиться в тебе. Я даю моему телу захотеть этот торт, достаточно долго пускать слюнки, пока оно не будет готово вкусить его, потому что тогда я буду знать, что все мои чувства обострены.

Теперь он слушает ее внимательно, но не может удержаться от шпильки. Идиот, что с него взять.

— И ты его съешь в определенный момент?

Она совершенно игнорирует его сарказм и продолжает, как будто он ничего не говорил:

— Потом я подношу его ко рту и сосредотачиваюсь на ощущении текстуры на языке, на том, как обволакивает его моя слюна… Чувствую, как он медленно тает на нёбе, вдыхаю первые выделяющиеся ароматы, ощущаю пробуждающиеся вкусовые рецепторы. Словно маленькие пузырьки счастья лопаются на языке. И испытываю блаженство, которое разливается по всему телу. Знаешь, мозг высвобождает гормоны счастья, распознав сахар. Воспоминания детства могут всплыть, когда вдыхаешь запах апельсинового цветка или шоколада…

На секунду повисает молчание, как будто она пробует торт, и у нее вырывается тихий вздох.

— И потом наконец я его кусаю. И это как Большой взрыв… Экстаз. Финальный букет.

Ему забавно это от нее слышать. Звучит очень чувственно. Он с трудом удерживает какую-то детскую улыбку, но губы раздвигаются сами собой.

— И все это происходит, когда ты ешь?

Жоанна кивает. Он угадывает в темноте, что она тоже улыбается.

— Да. Все это происходит, когда ты ешь. Но и когда дышишь, когда ходишь, когда занимаешься любовью… Надо только быть внимательным.

Эмиль кивает и, когда пытается сглотнуть, понимает, что огромный ком закупорил горло. Он вдруг чувствует себя тяжелым и неуклюжим. До него доходит, что он просто недотепа. Самый обыкновенный парень, который никогда ни в чем ничего не понимал. Парень, который никогда не вел дневник и не мог понять своими куриными мозгами глубину цитаты или осознанно отведать кусок торта. Вот она — она-то научилась жить. Отец ее научил. Поэтому все поэтично в ее голове, все прекрасно и так просто.

Он смотрит на девушку, спокойно сидящую на маленькой ступеньке крыльца, устремив глаза в небо. Видит себя рядом с ней несколько секунд назад, со своей дурацкой улыбкой незрелого юнца, когда она заговорила об экстазе. Он спрашивает себя, что она делает в этот вечер с таким парнем, как он. Почему никуда не спешит и делит такой момент с ним. Она могла бы просто сказать ему, что ей нужно побыть одной. Он ушел бы, слегка пьяный, во внутренний дворик и продолжал бы пустопорожние разговоры с кем-нибудь из гостей. Зачем она теряет время с ним? Леон, наверно, был другим. Он читал книги, выписывал цитаты, знал наизусть множество цветов, умел делать отвары из крапивы. Может быть, рисовал. Он, наверно, закрывал глаза, слушая джазовые мелодии, и барабанил пальцами по воздуху. Возможно, он даже играл на пианино. И наверняка был на высоте.

Свежий ветер задувает в переулке, и они молчат, уйдя каждый в свои мысли. А он — был ли он на высоте для девушек, которых встречал? Для Лоры? Вероятно, да. Это тоже были самые обыкновенные девушки, эти девушки притворялись, будто лучатся уверенностью в себе, и преувеличенно громко смеялись, показывая всему миру, что счастливы. Эти девушки ходили на танцы, не ощущая вибрации басов в своих телах. Они лишь раскачивались, ловя вожделеющие или завистливые взгляды на танцполе. Они никогда не были здесь, чтобы быть здесь, в настоящем моменте. Они были здесь, чтобы нравиться, чтобы врачевать свое эго, чтобы забыть плохой день, чтобы искать утешения в чьих-то глазах, чтобы доказать себе, что они еще молоды. Они были так же неуклюжи, как он, но их красоты и харизмы хватало, чтобы об этом забыть.

Эмиль слегка привстает. Он сам не знает, почему сейчас чувствует себя таким глупым и почему ему так грустно. Наверное, от выпитого алкоголя. Да еще от слов Жоанны… Он собирается было встать и спросить ее: «Хочешь, чтобы я оставил тебя одну?», но она его опережает, заговорив первой:

— Посмотри на небо. Из дворика его не было видно. Оно скрыто платаном. А здесь можно его видеть. Редко бывает такая луна.

Ее палец поднят к небесному своду, освещенному тысячами звездочек. Луна — лишь тонкий фосфоресцирующий серп на фоне этой глубокой синевы. Эмиль кивает и откашливается.

— Красивая синева.

Он знает, что Жоанна поняла, о чем он, но все же добавляет:

— Думаешь, он смотрит на нее сейчас?

Она кивает.

— Я уверена, что да. Он никогда не пропустил бы такого зрелища.

Он кладет локти на колени и опирается подбородком на руки.

— Что ему больше всего нравилось во всем этом, как ты думаешь? Глубина синевы? Она кажется такой темной, что вполне могла бы быть черной. И все же остается синей. И правда, уникальная синева. Думаешь, это так интриговало его?

Она ненадолго задумывается.

— Да… И это тоже. Действительно, такой синевы не найти больше нигде. Но дело было не только в этом. Он рисовал и движения в синеве. Потеки, пробелы, морщины, переливы…

Проходит несколько секунд, прежде чем Эмиль решается снова заговорить.

— Ты говорила, что никто не знал, рисует он небо или море?

— Да, это правда. Я думаю, он рисовал то и другое сразу. Небо, море — для него не было большой разницы. Для него были важны синева и движения, угадывающиеся в этой синеве.

Еще несколько долгих секунд они молчат, сидя рядышком на крыльце домика, в пустынном переулке.