Заслышав вверху тихий свист, он, подняв голову, увидел Геспия и его подопечную, которые по боковым ступеням поднялись на площадку выше уровня стены. Ксенофонт мысленно вздохнул, хотя и улыбнулся этой паре. Стоит ли даже упоминать, что быть вождем означает так мало времени наедине с собой; но иначе не получается. Взять Сократа: старик явно наслаждался обществом других, смотрясь на фоне толпы ярче и живее. Что до Ксенофонта, то ему обыденные разговоры были в тягость. Он предпочитал серьезность цели, свой ум и силу используя на то, чтобы по мере поступления решать ту или иную задачу. Мелькнула мысль, не услать ли эту пару подальше. Но в очередной раз красота женщины заставила его повременить с решением. За долгие века своего существования этот город был местом смерти и жуткой, призрачной тишины. Так отчего бы не оживить его присутствием этой красавицы с вьющейся на ветру гривой распущенных черных кудрей?

– Я сама просила об этой встрече, Ксенофонт, – прямо сказала Паллакис.

– Вот как? – вымолвил Ксенофонт, взглянув на Геспия. У этого юного афинянина вид был такой же влюбленный, как у щенка. Ксенофонт сам удивился непроизвольному уколу ревности, когда Паллакис тронула молодого человека за руку. Возможно, внешне он этого не выдал, однако было подозрение, что Паллакис, вероятно, мастерица в чтении мужских душ.

Ксенофонт вздохнул.

– Госпожа, мне нужно…

Он спохватился прежде, чем повлечь обиду, но вспомнил дисциплину, которую видел в спартанцах. Он должен вести за собою людей. Если это означает конец уединения, то быть посему.

– Госпожа, для чего я могу быть нужен?

– Просто для чувства сближенности, славный полководец, – ответила она, глядя на него большими пушистыми глазами. – Люди напуганы… А напуганные мужчины и женщины – плохие попутчики во всем. Я хотела поговорить о наших шансах.

Ксенофонт, усмехнувшись, повел головой.

– Я был бы плохим стратегом, если б сказал, что они невысоки, ведь так? Но и будущее я предсказывать не берусь, даже как самый скромный оракул.

Его улыбка исчезла, когда в ее глазах он увидел напряжение. Ксенофонт заговорил более серьезно:

– Воли к борьбе мне не занимать. Могу поклясться в том, что буду ответственным за каждого мужчину, женщину и ребенка, что оказались со мною в этом месте. Это мои сограждане, Паллакис. На чужом поле, вдали от дома их, обреченных на смерть или рабство, не бросил и спас Клеарх. Не брошу и я, пока дышу и покуда во мне бьется сердце. – Он подождал, пока она кивнет, принимая его клятву. – Этого же я буду спрашивать со всех, кто с нами: что они могут дать. И с себя в том числе. Кроме того…

Ксенофонт посмотрел вдаль и напрягся так ощутимо, что и Геспий, и Паллакис повернулись туда, куда он сейчас неотрывно глядел, прикрывая брови рукой.

Вдалеке виднелся отряд персидского войска. Похоже, что царь Артаксеркс притомился ждать их сдачи или полагаться на небольшой отряд лучников для расправы с ними. Огромное количество полков надвигалось на заброшенный город – словно пятно на земле, словно буря в пустыне.

– Сколько же их там? – с завороженным ужасом спросила Паллакис.

– Кто ж знает? Восемьдесят, девяносто тысяч? Но и это, должно быть, не все.

– А может, царь вообще вернулся в свои дворцы, – неуверенно рассудил Геспий. – Ведь он, в конце концов, выиграл битву. И отбыл к себе домой, на пиры да парады.

Ксенофонт, как ни странно, с этим смутным доводом согласился.

– А что. Было бы неплохо. Если так, то это нам на руку. – От мысли, что следом ударила ему в голову, он невольно поморщился. – Если только он не ведет еще одно такое же войско с другой стороны города. Прошу тебя, Геспий: сбегай, погляди.

Человек, который когда-то издевался над ним на афинском рынке, без единого пререкания помчался к лестнице и исчез из виду. Ксенофонт чуть заметно улыбнулся. Ничто не вылепливает человека так, как это делает война, к добру или к худу.

В это мгновение до него дошло, что он впервые остался наедине с любимой женщиной царевича. Она как будто разглядела, что его мысли повернулись к личному, – даже когда он смотрел на придвижение к городу вражеских полчищ.

– Мой господин женат? – спросила она.

Ксенофонт покраснел и закашлялся.

– Прошу прощения… Нет. Не женат. Свою жизнь я посвятил политике в поддержку Спарты. В Афинах это было не… не очень популярным делом. И все возможности в то время прошли как-то мимо меня.

Он снова прищурился на неприятеля, убеждая себя, что к городу до наступления темноты войско персов не приблизится.

– Я пытался… найти способ жить лучше; лучше провести те немногие годы, что отведены нам богами. С этой целью я посвятил себя учениям великих наставников и ремеслам, таким как верховая езда и управление имуществом. В течение четырех лет я ни много ни мало был учеником у самого Сократа.

– Это имя мне незнакомо, – сказала она, обескураживая его. – Но это исследование о том, как жить лучше, – отсутствие жены в него тоже входило?

Паллакис казалась искренне удивленной. Он покраснел еще больше и натужно прокашлялся в кулак.

– Да… То есть нет. Я об этом подумаю, госпожа.

Стряхнув с себя странное настроение, он заговорил более уверенно:

– А пока мы должны изготовиться либо двигаться дальше, либо защищать этот мертвый город.

Он взял ее за руку, и она позволила ему повести себя по ступеням наверх.

На его взгляд, Паллакис ответила лучезарной улыбкой, заинтригованная вблизи себя мужчиной куда более интересным, чем она ожидала.

Нужно держаться умело и тонко, поддерживая его очевидный к ней интерес; это позволит защититься самой, а также поднять свое положение. Она даже не ожидала, что ощутит такой трепет, когда он взял ее ладонь. Как необычно. Восхищение у Паллакис вызывали такие, как Кир или Клеарх. Казалось, что они не терпят никаких сомнений в собственных силах. Однако влюбляться ее заставляли все же те мужчины, которые живут борением. Себя Паллакис знала весьма хорошо и, спускаясь на городскую площадь, призвала свой внутренний голос быть начеку.

Нужно вести себя умело и тонко. Ей хотелось быть нужной, это правда. При этом она чувствовала, что Ксенофонт отчаянно одинок и действительно очень в ней нуждается. Эта мысль кружила голову.

* * *

Спать Ксенофонт расположился на городской стене. В голове шумело, а желудок стягивало голодными спазмами, но при общей скудости вокруг сетовать на голод было недостойно. Вечером по лагерю разошлось последнее из того, что было добыто охотниками. Ноздри ухватывали запах мяса, что жарилось на кострах из древней деревянной утвари, сухой, как завывающие вокруг города ветры пустыни. С места ночлега виднелись и персидские костры, россыпью мерцающих звездочек растянутые в бархатной ночи.

Чтобы унять голодное урчание желудка, Ксенофонт вжимал себе в живот кулак. Порции мяса раздавались прежде всего воинам, а затем детям, у которых сил держаться одной водой и воздухом от природы меньше. После этого другим, по логике, доставалось остальное, но это была уже лишь похлебка, хотя и делалось все возможное, чтобы наполнить ею как можно больше пустующих желудков.