программе: лицо красно-оранжевое, брюки слепо-синие. И весь-то набух – и лицо и руки. Как переспелый, помятый плод. Благожелательный голос ведущего между тем рассказывает:

– Сергей Иванович, бомж, убил сожительницу кухонным ножом…

ЧЕСТНЫЙ КОММУНИСТ

Умер подполковник в отставке, пенсионер. Похоронили. Родные и друзья, немолодые уже, утомились, с облегчением расселись за домашним столом помянуть. Поросль тут же суетится, тарелки разносит, бутылки ставит.

Друзья вспоминают, какой хороший был, стараются изо всех сил, будто покойный может их услышать и словечко там замолвить. Будто сами туда собираются. Странно. Атмосфера такая, нереальная.

Поднялся один, беловислоусый и уже краснорожий от выпитого, и провозгласил, торжествуя:

– Светлая память ему на том и на этом свете, честный коммунист был.

Честный человек, понятно. А честный коммунист – что это такое? И как это может помочь ему на том свете?

И увидел я мысленным взором иконку в углу. Такое лицо, немолодое, но гладкое, решительное и внушающее доверие, над невнятной лысинкой светлый нимб. И надпись красная старыми буквами:

Ч Е С Т Н Ы Й К О М М У Н И С Т Ъ

ПЕТЕРБУРЖЕЦ

На службе часто выходил из себя. И шел в раздражении, быстро, подняв острые плечи, по обыкновению, сутулясь, по высокому коридору, по мраморной лестнице, со встречными не здоровался, молча принимал пальто у швейцара – и на холод или под дождь. Ходил и дышал мокрым и промозглым Петербургом, о чем думал?

Останавливал прохожих и говорил:

– Вы слышали? Лично я вне себя.

Да они и сами видели: какой-то он на себя не похожий. Снова что-то произошло. Видимо, опять из себя вышел.

Но от себя не уйти. Где-нибудь в кафе на углу Литейного или у метро после нескольких часов блужданий неожиданно встречал себя, нахохлившегося, ожидающего, обиженного.

Входил, как в собственную квартиру, прямо в пальто, в шляпе, с зонтиком. И сразу успокаивался.

– Фу! Наконец-то пришел в себя.

ЗАБЫВЧИВЫЙ

Пришел в гости, журнал принести обещал – дома забыл. Неудобно.

Вернулся домой, провел по голове рукой: голая. В гостях кепку оставил. Досадно.

Но у кого кепку оставил? Кому журнал обещал? Не помнит, и все. И ведь не в первый раз с ним такое.

Листал, листал телефонную книгу – нашел, вспомнил, кому журнал обещал. Позвонил.

– Как хорошо, – говорят, – что вы позвонили. Вы у нас свою кепку оставили.

– А я думал, я вам журнал принести обещал. – И трубку положил.

Звонят вскоре.

– Это нам вы журнал принести обещали. И позабыли.

– Извините, – говорит, – я думал, я у вас кепку забыл.

– И кепку, – говорят, – тоже у нас.

– И журнал и кепку у вас забыл? Быть этого не может.

Однако пришел туда снова.

– Спасибо, – говорит, – за кепку. А журнала я что-то не вижу.

– Какой журнал? – говорят.

– А который я у вас в прошлый раз забыл.

– Наоборот, – вы нам только пообещали журнал принести.

– Неужто? – говорит. – Это я такой забывчивый. В следующий раз обязательно принесу.

Идет домой и думает: «Хорошо, что кепку мою вернули. Бог с ним, с журналом, пусть пользуются».

ГРАБЕЖ

Я был одновременно грабителем и ограбленным. Как грабитель я нападал, пугал, потому что сам боялся. Мне казалось, что жертва медлит, что медлит нарочно, я готов был ударить – шевелись поживей – ножом, палкой, полоснуть бритвой. Все сейчас сорвется в ерничество, в кровавую клоунаду…

Я-жертва видел, что грабитель нервничает, и это меня парализовало страхом. Руки тряслись, доставая бумажник. Никак не снять пиджак, выворачиваются изнанкой рукава. На, бери быстрей. Видишь, я все готов тебе отдать. Прости, я мешкаю, у меня не очень получается. Просто я очень спешу. Меня ведь не каждый день грабят. Нет, нет, в глаза не смотрю. И все-таки исподлобья очень быстро…

Я смотрю себе в глаза. Довольно неприятно, рыжие, испуганно-знакомые. Истина доходит не сразу. Но когда я понимаю, что вот сейчас обокрал самого себя, я срываюсь с места и бегу – то ли гонюсь за собой, то ли от себя убегаю.

Вдруг – уличный знак: ОТ СЕБЯ НЕ УБЕЖИШЬ – красный круг и белая полоса поперек.

ЛИЧНОСТЬ

Знавал я двух приятелей – любителей выпить и в карты сразиться. В одном, насчитал, три личности жили, а в другом – целых четыре. Сядут друзья, бывало, в «дурачка» по-свойски играть, такой шум поднимется. Мало того что приятели друг друга в разных мелочах обвиняют, еще и личности, которые в них, между собой сцепятся.

– Надо было дамой крыть!

– Моего совета надо было слушать!

– Дядюшка, не вылезай.

– Заткнись, если Бог обидел, парнишка.

– Перестаньте галдеть, думать мешаете.

– Слышите, он думает!

– Убирайся от нас, если не нравимся!

– Сам убирайся, Квазимодо!

– Не квакай, жаба!

– Не раздувайся, пузырь!

– Аспид!

– Дебил!

– Монголоид!..

Разобидятся личности. Расползутся по разным укромным уголкам, если можно так выразиться. Сидят, друг на друга дуются. Несимпатичный у них вид, надо сказать.

Наши приятели между тем давно помирились и общаются – на свободе, без помех и, как говорится, невзирая на личности.

– Выпьем?

– Выпьем.

До того настаканятся оба, что внутренние их личности, глядишь, уже снова бормочут в семь голосов, а что – не разберешь.

Замечали, как несвязно изъясняются пьяные, сами себя перебивают.

НЕДОТРОГА

Сколько себя помнил, всегда избегал людей. В толпе старался проскользнуть в промежутки между ними. Изгибался немыслимым образом то ручкой чайника, то кольцом табачного дыма. От знакомых отпрыгивал, отдергивал руку, только бы не коснуться. К нему привыкли, хотя и посмеивались.

Между тем этот недотрога каким-то образом женился. Жена возникала в глубине квартиры и неслышно двигалась, миловидная, ко всему, по-видимому, безучастная.

Представляю себе, как они ночью в темноте, поблескивающей зеркалом шкафа, неслышно двигаются в постели. Как он изгибается над ней то ручкой чайника, то морской волной, то закручивается воронкой – в общем, самым немыслимым образом. И вскрикивает не своим голосом, истончающимся в комариный писк. И вдруг два бледных тела в подушках, переплетенные чудовищным кондитерским кренделем, выхватывает далекая зарница. И они остаются на дне моих зрачков.

КАК СТАРУХА ЕЛА

Она сидела за столом напротив мужа и ела. Торопливо, заглатывая одно за другим, даже не пытаясь пережевывать. Ела из своей, а смотрела в тарелку старику, провожая холодным взглядом каждый его кусок.

Тарелка ее уже опустела, но она продолжала тыкать своей вилкой в гладкое скользкое дно и подносить пустые зубья к своему увядшему рту.