Обратно мы шли по набережной. «Почему ты сказала — они? Вы же тоже переехали?» Прежде чем сесть в автобус, Ксения ответила: «Какая разница? Все равно телефона нет».

Отец уже спал. Я разделся, постоял под его дверью и пошел к себе. Сидел, шептал это странное слово, не понимая его смысла, а потом вспомнил про сверток, который отдала медсестра. Развернул и увидел мамину фотографию, ту самую, которую она украла. Смотрел и думал: «Похожи… Если не знать правду, можно подумать: одно лицо…»

И вдруг понял: всё кончилось, она идет по Васильевскому острову, и ветер поднимает ее косу, а она все идет и идет, пока не доходит до середины — примерно до 10-й линии, а дальше они идут вместе: она и моя мать.

Не знаю, как я это почувствовал. Говорят, такое бывает только с близнецами: когда один умирает, другой обязательно знает об этом, даже если находится на другом краю земли.

Я встал и подошел к окну. Стоял, ткнувшись лбом в холодное стекло, смотрел на двор, засыпанный снегом, и представлял себе дворников с лопатами: как они появятся утром и будут шаркать, расчищая дорожки, чтобы людям, которые проснутся, можно было пройти. А еще я думал о смерти — единственно важной вещи, о которой стоило думать, и тут только сообразил — с ужасающей ясностью, так что заложило уши: моя собственная жизнь кончилась. Всё, что случится, уже не имеет значения — что бы ни случилось, это будет чужая жизнь.

В школу я пришел во вторник. После уроков мы вышли вместе, и Ксения рассказала всё, что знала: и про оперу, которую так и не дослушала, и про книгу, и про кладбище, и про факел, чадивший из-за створки подвальной двери, и тогда я понял, что означает это странное слово. А еще я понял, что должен спасти отца.

Ксения мне не поверила, сказала: «Ты?! Не ври», — но я настаивал, говорил: всё началось еще тогда, когда Инна пришла, чтобы вернуть мамину фотографию, но она все равно не верила. А я сказал: «У меня есть доказательство». Мы стояли на ступенях между двумя сфинксами, и я рассказывал о своих знаках и о тайне рождения, неотличимого от смерти, которую хотел разгадать. Говорил, что должен был попытаться — замкнуть эту цепь, разомкнувшуюся на моей матери. А она все равно не верила, и тогда я сказал: «Пошли».

Отца дома не было. Нам никто не мог помешать. Я развернул шершавый ватманский лист и показал ей знаки: череду солнечных дисков — не то садящихся, не то встающих из-за горизонта — и маленькую гирьку, лежащую на материнских руках.

«Ну и что? И что это доказывает?»

На этот вопрос у меня не было ответа. Я свернул лист и подошел к окну. Стоял и думал о брате, который так и не родился: спасая отца, я должен назвать его своим сыном.

Ксения хотела уйти, сказала: «Дурак. Все равно я тебе не верю. Ничего ты не доказал».

А потом это случилось само собой. Моя рука, упрямая ослица, которую будто бы снова выпустили на волю, поднялась и вывела его на стекле. Мой последний тайный знак. Очень простой, проще, чем все остальные: ни коровьих рогов, ни крыльев, оперяющих с боков. Ведь мой брат и мой сын уже никогда не родится, а значит, его матери не нужны ни руки, ни крылья, чтобы его удержать. Там, куда она ушла, они все равно вместе — две окружности: одна побольше, другая поменьше. Та, что поменьше, навсегда осталась внутри.

Больше мы не сказали ни слова, но на этот раз Ксения мне поверила, во всяком случае, потом, когда следователь стал задавать вопросы, наши показания совпали. Нас вызывали несколько раз, но дело так и не открыли: по закону мы считались несовершеннолетними, а значит, во всем, что случилось, не было состава преступления. Это мне объяснил следователь. А еще он сказал: «Живи, парень. Считай, тебе крупно повезло». Я думал, сообщат в школу, но они не сообщили, может быть, потому что у нас были разные школы: она училась в математической на Васильевском, а мы с Ксенией в английской — по другую сторону Невы.

О том, что я взял вину на себя, отец узнал сразу — меня допрашивали в его присутствии. Мне показалось, мое решение он принял равнодушно, но я всё равно верил, что поступаю правильно. Потом я еще долго надеялся, думал, он сам заговорит со мной об этом, но отец молчал. С ним творилось что-то неладное: приходя с работы, он запирался у себя в кабинете, писал какие-то формулы. Я выходил из комнаты, стоял под его дверью. Отец ходил из угла в угол и бормотал, что ему не хватает времени, а еще — о слабом рабском уме. По утрам из лаборатории тянуло гарью.

К весне Павел Александрович уехал в командировку. Обратно он вернулся через год — я уже заканчивал школу. Заходил к нам. Сначала редко, потом всё чаще и чаще, делал отцу уколы. Однажды с ним пришла Светлана. Они сидели на кухне, пили чай. Отец жаловался на посторонние запахи, говорил: всё пропахло керосином, — и нюхал руки. К тому времени он уже ушел с работы. Запирая за ними дверь, я расслышал «Боже мой», произнесенное высоким ломким голосом.

Вечером Павел позвонил. Я хотел позвать отца, но он сказал «не надо», а потом спросил про посторонние запахи: давно ли? Я ответил: давно, я уже привык. И тогда он сказал: «Всё. Дома не справиться. Дальше тянуть нельзя».

Из больницы отец не вышел. Я навещал его. Отец требовал книг. Я рылся в каталогах, но под именами авторов, значившихся в его списках, стояли другие названия, словно в мире, куда погружалось его сознание, они писали совсем другие