– Что вы тут делаете? – оторопел Гущин.

– Провожаю вас.

– Но… как вы узнали?

– В том-то и беда, что не узнала. Я убежала на съемку, а вы даже записку не оставили. Я, конечно, уже привыкла к вашей манере: не хотели «обременять»…

– Почему вы такая смуглая?

– Так это же тон. Я прямо из павильона.

– А почему к этому поезду?

– Я взяла расписание на Москву, и Костя Зорин, помните «Мефистофеля», согласился возить меня ко всем поездам на своем «Москвиче».

Гущину было почти больно от счастья.

– Сергей Иваныч, а вы любите ездить с молочницами?

– Нет, просто этот поезд идет по местам, где я воевал, – не глядя Наташе в глаза, сказал Гущин.

Она взяла его за руку.

– Сергей Иваныч, вы себя ничем не мучайте. Все было замечательно… Я так вам благодарна. И когда вы опять приедете, мы будем вместе, если вы, конечно, захотите. И будет Ленинград теперь уже наш общий…

– Когда еще я приеду!..

– А я вам вызов устрою! – воскликнула Наташа – От группы «Полет в неведомое». Как-будто они там опять плохо катапультируются. Правда! Он это сделает для меня.

– Неужели это возможно?

– Конечно! Официальный вызов придет к вам на службу, а я пришлю телеграмму; «Срочно требуются седые человеческие волосы».

Гущин засмеялся, и они поцеловались, и Гущин побежал за двинувшимся поездом и вскочил на подножку. Он видел ее радостное, смеющееся лицо, и оно было как гарантия близкой встречи, и когда Наташа скрылась, он внес в тесный, вонючий, забитый до отказа вагон эту чистую радость…

…Наташа сыграла свою роль до конца. Но когда вагон Гущина потерялся вдали, она притулилась к фонарному столбу и заплакала.

…Не зная, куда девать распирающую его радость, Гущин принялся помогать пассажирам пристраивать чемоданы и баулы на багажные полки.

Он подставил плечо под корзину, вырывавшуюся из рук молодой беременной женщины, затем кинулся на помощь какой-то пожилой матроне. Он с такой быстротой и расторопностью справился с тяжелыми ее вещами, что дама, знающая, видимо, лучшие дни, сказала, теребя замок сумочки:

– Сколько с меня, голубчик?

Гущин расхохотался, залез на полку и, положив под голову портфель, предался сладким воспоминаниям…

…Гущин проснулся среди ночи, разбуженный тишиной затянувшейся стоянки. За окнами тускнели станционные огни, платформа находилась с другой стороны, а по его сторону поблескивали влажные рельсы, бродили железнодорожные служащие, что-то печально выстукивая в поездных колесах. Двигался сам по себе одинокий товарный вагон, у водокачки понуро мочился старик с заплечным мешком. Гущин заворочался, глухая тоска подступила к сердцу. Он спрыгнул вниз.

Возле окна, через проход, стоял пожилой, заросший седой щетиной человек.

– Закурить не найдется? – спросил Гущин.

Тот дал ему папиросу, поднес огня. Гущин неумело затянулся, закашлялся.

– Э, браток, да ты и курить-то не умеешь! – усмехнулся человек.

– Не умею, – признался Гущин.

– Так зачем же ты – зуб, что ль, ноет?

– Вроде того.

Человек внимательно посмотрел на Гущина.

– Жизнь, браток, нелегкая штука…

Поезд дернулся и побежали назад станционные огни…

…На Савеловском вокзале под утро сошли пассажиры одного из самых медленных на свете поездов дальнего следования.

Вышли на вокзальную площадь.

– Прямо не знаю, что делать, браток, – сказал человек. – В гостинице номеров не достать. Придется на скамейке ночь коротать.

– Да ведь уже утро… – рассеянно отозвался Гущин.

– Ты вроде говорил, квартира у тебя…

– Врал, нет у меня ничего, – грустно сказал Гущин.

– Негостеприимный народ москвичи! – вздохнул человек.

– Не сердись… а хочешь, сердись, – сказал Гущин, – так вот у меня жизнь сложилась.

– Жалко мне тебя, браток. Ну, бывай!..

Он ушел. Насмешливое его сочувствие ничего не прибавило к печали, охватившей Гущина. Он смотрел на гигантский рекламный стенд Музея изобразительных искусств с силуэтом конной статуи кондотьера Каллеона работы Вероккьо. Каллеони глядит на мир, вернее, поверх мира, через левое плечо, забранное латами, с выражением несокрушимой, безудержной воли. Могучий конь под стать хозяину, он словно ступает по телам павших.

Гущин шел, оглядываясь на огромного всадника, как пушкинский Евгений на Петра. Слишком мучителен был контраст этой сокрушительной воли и собственной слабости…

…Гущин тихо открыл дверь, вошел в свою спящую квартиру.

– Кто там? – послышалось из спальни.

– Я… я, не беспокойся.

– Что так рано? – Жена стояла в дверях спальни в длинной рубашке, нечесаная, неприбранная, немолодая.

– Так поезд пришел…

– Что ты уставился на меня? – сказала она раздражительно.

– Почему ты дома? – это сказалось как-то само собой.

Она усмехнулась.

– Ждала тебя.

– Женя уехала на Селигер?

– Уехала… Тебе это неприятно?

– Пусть едет себе на здоровье.

– Я не о том. Тебе неприятно, что я ждала тебя?

– Уж лучше не уезжать!.. – и это сказалось само собой, в странной утрате самоконтроля.

– Вон что! – произнесла она насмешливо. – Тебе так невыносим твой дом?

– Не валяй дурака, – сказал он жестко. – У меня нет дома.

– Это что-то новое… – и не менее жестко. – Хватит болтовни, давай спать.

Гущин увидел за крупной ее фигурой две кровати, стоящие тесно одна к другой.

– Не хочу. Выспался в поезде.

Он прошел в столовую, распахнул окно. Под ним была Москва. Невдалеке зеленел Чистопрудный бульвар, справа виднелась Меньшикова башня, вокруг нее летали голуби. Дверь спальни захлопнулась излишне громко. Гущин подошел к книжной полке, достал альбом с видами Ленинграда. Отыскал панораму Михайловского дворца. На снимке можно было разглядеть маленькую темную подворотню…

…Гущин в своем тяжелом, не по сезону костюме и ботинках на микропоре, с неизменным портфелем под мышкой бредет по Телеграфному переулку. Перед ним – знаменитая Меньшикова башня, внизу – красное кирпичное здание бывшего приюта Он останавливается, смотрит. Мы слышим его мысли:

«В двадцатые годы здесь жили приютские дети. Они прижимали свои бледные лица к стеклам окон и смотрели на улицу, на прохожих, на извозчиков, на дождь и снег. Я знал, что у них нет родителей и смертельно их жалел. Ведь у меня была самая лучшая мама в мире и самый лучший в мире отец»…

К Гущину приближается девочка-замарашка и слушает, приоткрыв рот. Это шести-семилетняя Маша Гущин, сегодняшний, седой, усталый, переходит на другую сторону. Отсюда видна вся Меньшикова башня.

«Никто не мог уверить меня, что башня давно заброшена. Я знал, что тут живут замечательные существа дамы, кавалеры, рыцари. Ночью они зажигают свечи и танцуют под тихую музыку. Мне ужасно хотелось пробраться к ним»…

Он заметил, что маленькая Маша опять приблизилась и слушает с жадным, замирающим любопытством. Резко повернувшись, Гущин пошел в сторону Чистых прудов, затем свернул в Кривоколенный переулок. Девочка не отставала, Гущин прибавил шагу. Порой прохожие разъединяли их, но с редким