дом! – от бешенства художник заговорил «высоким штилем».

– Да ноги моей у тебя не будет, натуралист несчастный!

– Мальчики, мальчики, будет вам! – кинулась к ним Наташа. – Опомнитесь, как не стыдно!

Художник и его оппонент дрожащими руками взялись за бокалы.

– Только ради Наташки, – с натугой проговорил художник. – Твое здоровье!

– Наташа, только ради тебя, – в тон отозвался темноволосый, – твое здоровье!

И они чокнулись.

Гущин почувствовал внезапную усталость и заклевал носом. Он борол сонливость, улыбался вновь прибывшим; печальному Мефистофелю, оказавшемуся видным режиссером, и девушке с бледным русалочьим лицом.

Она сразу подсела к Гущину и спросила таинственным голосом:

– Я из «Смены». Как вы оцениваете современную молодежь?

– Прекрасная молодежь! – от души сказал Гущин. – Горячая, заинтересованная…

– Благодарю вас, – сказала русалка тем же намекающим на тайну голосом, но дальнейшего Гущин не услышал – он задремал.

Правда, сквозь дрему он услышал еще, как Наташа сказала:

– Оставь человека в покое, дай ему отдохнуть.

Порой в его сон проникали и звуки гитары, и пение, и разговор, то разгорающийся, то затихающий, словно пульсирующий. Но видел он другое застолье, в собственной, только что полученной, новенькой квартире, много лет назад. Он видел свою жену в пору женского расцвета, с молодыми, горячими глазами, и себя, лишь начавшего седеть, и молодых своих друзей, и золотоволосого юного Зигфрида возле Маши.

Кто-то трогает струны гитары, кто-то просит: «Ну, подбери мне „Враги сожгли родную хату“», кто-то спорит.

Юный Зигфрид показывает восхищенным зрительницам, как можно согнуть в пальцах трехкопеечную монету.

– Сережа, согни монету! – требует Маша.

– Я не сумею.

– Нет согни, я хочу!

Гущин добросовестно пытается выполнить приказ жены, но у него ничего не получается.

– Не огорчайтесь! – говорит Зигфрид. – Я специально тренировался по японскому методу.

– Зачем инженеру по электронике такие сильные пальцы?

– Мне нравится заставлять себя. Например, я решаю: буду гнуть монеты, как Леонардо да Винчи, и гну!

– Лучше бы решили так писать и рисовать.

– Это, видите ли, сложнее, – натянуто отозвался Зигфрид.

– Вы никогда не терпите поражений? – спросила Маша.

– Наверное, у меня все впереди, – ответил тот многозначительно.

Гость с гитарой чересчур лихо рванул струны.

Гущин сделал большие глаза.

– Разбудим Женю…

– Твоя дочка и не думает спать, – сказала Маша – Накрылась одеялом и читает «Дневник горничной».

Гущин поднялся и прошел в соседнюю комнату.

Женя, лежа в постели, упоенно читает толстенный роман. Когда отец вошел, девочка повернулась и вся как-то расцвела ему навстречу. Он наклонился и поцеловал ее.

– Фу, ты пил, папа, – сказала девятилетняя Женя. – У тебя губы горькие.

– Я больше не буду, – пообещал Гущин, – как «Дневник горничной»?

– Это «Консуэло».

– Скучновато – да?

– Смертельно, но все наши девочки зачитываются.

– Какая программа на завтра?

– Только не планетарий.

– Может быть, кафетерий?

– В сто раз лучше!

– А зоопарк?

– Надоело! Опять катание на ослике и вафли с кремом.

– Ты знаешь, одного мальчика спросили, что ему больше всего понравилось в зоопарке.

– Ну?!

– Он ответил вроде тебя: вафли с кремом.

– Неглупо! Знаешь, полетим на Луну!

– Ого, начинается ломанье. Я ушел.

– Подожди!.. – страстный детский вскрик ударил Гущина в сердце.

Девочка обняла отца, прижалась к нему всем худеньким телом.

– Не уходи!

– Ну что ты, дурочка, – растроганно сказал Гущин. – Хочешь, я всех выгоню, а мы с мамой придем к тебе?

– Ты один, без мамы.

– Ну, хватит! Пойду взгляну, как там веселятся, и вернусь.

Гущин вошел в столовую – пусто. Грязные тарелки и рюмки на столе, горы окурков, сдвинутые стулья – противный беспорядок покинутого людьми праздника. В холодец вставлена крышка от папиросной коробки, на ней написано: «Ушли к Кругловым. Догоняй».

Записка как записка, но почему-то Гущин изменился в лице и слишком поспешно бросился к двери…

…Спящий Гущин вздохнул, как застонал. Возле него сразу оказалась Наташа.

– Сергей Иваныч, вам нехорошо?

Гущин не ответил, он опять дышал ровно и спокойно.

К Наташе подсел поэт Гржибовский.

– Так он подцепил тебя на улице?

– Нет, это я его подцепила, – спокойно прозвучало в ответ.

– Вот не знал за тобой такой привычки!

– Я тоже не знала.

– И все-таки это свинство – так одеваться! – с бессильной злобой сказал поэт. – Сейчас не военный коммунизм.

– Странно, – сказала Наташа, – я даже не заметила, как он одет.

– Обычно ты замечаешь.

– Ну да, когда нечего больше замечать.

– Почему ты злишься? – горько спросил поэт.

– Я? Мне казалось, это ты злишься.

– Скажи, только правду. Чем мог тебе понравиться такой вот пыльный человек?

– Мне с ним надежно. Не знаю, как еще сказать. Я чувствую себя защищенной.

– А со мной беззащитной?

– Ну конечно, ты же боксер перворазрядник, можешь уложить любого, кто ко мне пристанет. Но я не о такой защищенности говорю.

– Может, он скрытый гений?

– Думаю, что он хороший специалист. Знает свое дело.

– И все?

– Это немало. Мы знакомы с тобой лет семь, а ты все тот же: начинающий поэт, актер-любитель и боксер-перворазрядник. Так начнись же как поэт, или стань профессиональным актером, или, на худой конец, – мастером спорта.

– Ты никогда не была жестокой, отчего вдруг?..

– Мне не приходилось никого защищать. А ты вынудил меня это делать.

Гущин вздохнул, открыл глаза и сразу зажмурился от яркого света. На лице его заблудилась растерянная улыбка словно он не мог взять в толк, где находится. И тут он услышал Наташин голос:

– Вы устали, Сергей Иваныч, давайте я подложу вам под голову подушку.

– Спасибо, – смутился Гущин. – Я не умею пить. Отвык.

– Никто не умеет. Хотя и привыкли. Пойдемте, Сергей Иваныч.

– Куда же? – огорчился художник – Мы только разгулялись.

– Гуляйте на здоровье, а Сергей Иваныч устал! – решительно сказала Наташа.

Художник сжал Гущина в объятиях, поцеловал и прошептал, скрипнув зубами:

– Будешь снова – в гостиницу не смей, прямо к нам! Наташку обидишь… – Он не договорил, но бешеная слеза, застлавшая синий взор, заменила слово «убью!»

Гущин растроганно жал ему руку.

– Возьми пирога и беляшей, – уговаривала Наташу Гелла.

– Тетя Наташа, не уходи! – орали мальчишки, цепляясь за ее юбку.

– Наташа, – сказал юный Беляков, – я, конечно, слабец, но, если нужно, только скажи – сдохну за тебя! – и это было вполне искренне.

Наконец они выбрались из гостеприимного дома.

– Мне на улицу Ракова, – сказала Наташа – Пойдемте пешком.

– Конечно! – обрадовался Гущин. – Только выберем не самый краткий путь.

– Через Дворцовую площадь?..

На их пути Ленинград был щедро высвечен прожекторами, выгодно изымавшими из тьмы дворцы, обелиски, памятники. Они довольно долго шли молча, как вдруг Гущин движением слепца коснулся Наташи рукой. Она вопросительно глянула на него.

– Простите, – пробормотал Гущин, – я вдруг усомнился, что вы правда