все ее чудеса, – так же нежно и странно ответила Наташа.

Они подошли к дому Наташиных друзей, миновали двор, толкнули обитую войлоком дверь и сразу оказались в мастерской художника.

Чуть не половину обширного помещения занимал гравировальный станок и большая бочка с гипсом. Помимо двух мольбертов здесь находилась приземистая, широченная тахта, десяток табуретов и торжественное вольтеровское кресло. С потолка свешивались изделия из проволоки, напоминающие птичьи клетки, – модели атомных структур, вдоль стен тянулись стеллажи с гипсовыми скульптурами каких-то диковинных фруктов. Картины, рисунки и гравюры свидетельствовали, что мечущаяся душа хозяина мастерской исповедовала множество вер. Суздальские иконописцы, итальянские примитивы, французские импрессионисты, испанские сюрреалисты, отечественные передвижники поочередно, а может, зараз брали его в плен. Но во всех ипостасях он оставался размашисто, крупно талантлив. Да и сам художник был хорош: громадный, плечистый, с кудрявыми русыми волосами, он являл собой в редкой чистоте тип русского былинного богатыря Микулы Селяниновича.

– Познакомьтесь, – сказала Наташа, – мой старый друг – художник Петя Басалаев, мой новый друг – инженер Сергей Иванович Гущин.

Художник тряхнул русыми волосами и размашисто пожал Гущину руку.

– Наташкины друзья – наши друзья.

– Наташа слишком щедра ко мне… – церемонно начал Гущин.

– Мы познакомились только сегодня, на улице, – просто сказала Наташа. – Но это ничего не значит.

– Конечно! – ничуть не удивился художник. – А ну, дайте вашу руку, – обратился он к Гущину.

Тот удивленно протянул ему свою руку.

– Хорошая рука, я сделаю с нее слепок.

– Зачем?

– Для коллекции, – художник мотнул головой на камни. – Там конусом, расширяющимся книзу, свешивалась гроздь гипсовых слепков человеческих рук.

Гущин подошел к камину, чтобы получше рассмотреть эту необычную коллекцию.

– Наташа, дай пояснения, а я покамест гипс разведу, – распорядился художник.

– Вы видите тут руки всевозможных знаменитостей, – тоном завзятого гида начала Наташа. – Скульпторов, художников, поэтов, пианистов, скрипачей, ученых изобретателей, мастеровых. Громадные, как лопаты, – это руки скульпторов, пианистов. Большие, но узкие, с тонкими длинными пальцами – скрипачей, актеров, людей, владеющих ремеслом. Слабые, недоразвитые – поэтов…

– Но при чем тут я? – взмолился Гущин. – Я же никто!

– Чепуха! – оторвавшись от своего занятия, крикнул художник. – У вас хорошая, талантливая рука.

Гущин еще раз посмотрел на гипсовую гроздь и обнаружил среди бесчисленных рук трогательный слепок маленькой узкой ступни с тугим натяжением сухих связок на подъеме.

– А чья это нога?

– Великой Улановой! – значительным голосом произнес художник. – Садитесь! – указал он Гущину на табурет.

– Я пойду к ребятам, – сказала Наташа.

– Гелла тоже дома, – сообщил художник. – Не пошла на работу. Вели ей соорудить «обед силен», как писал князь Георги своему соседу.

Наташа вышла в другую комнату, откуда послышались радостные возгласы и ликующие дикарские вопли.

Гущин с закатанным рукавом сидел перед художником, а тот нежными, ловкими движениями громадных лап накладывал гипс на его кисть.

– Готово! Теперь надо малость подсохнуть. Сидите спокойно, а я на жалейке поиграю.

Он снял с полки тонкую дудочку, взгромоздился на бочку с гипсом, и полились нежные звуки свирели.

Гущин понял, что тут нет никакого ломания. Так вот жил этот художник – писал, ваял, рисовал, лепил, а в минуты отдохновения играл на свирели, чтобы полнее отключаться от забот.

Пришло время разгипсовывать Гущина. Художник отложил свирель и проделал необходимую работу с присущей ему ловкостью. А тут Наташа и Гелла, худенькая женщина с тающим лицом, внесли круглую столешницу, уставленную бутылками, бокалами, тарелками с бутербродами. Столешницу поставили на два табурета.

– Моя жена Гелла! – объявил художник. – Гелла, это Наташин друг – Сережа Гущин. Человек с прекрасной рукой.

К вящему удивлению Гущина жена художника обняла его и поцеловала в щеку.

Вбежали два светловолосых мальчика лет шести и сразу повисли на Наташе.

– Мои бандиты, – представил их художник. – Петя и Миша – близнецы. Похожи друг на друга как две капли воды…

– Особенно Миша! – в голос подхватили близнецы знакомую шутку.

Художник с поразительной быстротой наполнил бокалы, не пролив при этом ни капли.

– За искусство! – произнес он торжественно.

Все послушно выпили.

Художник снова наполнил бокалы.

– За женщин!

Гущин вопросительно посмотрел на Наташу. Она поняла его взгляд и сказала шепотом:

– Ничего не поделаешь – ритуал. Иначе – смертельная обида.

Художник в третий раз наполнил бокалы.

– За любовь! – и синий взор его подернулся хрустальной влагой.

Гущин осушил последний бокал, и вино ударило ему в голову.

– Чудесное вино! – сказал он. – Похоже на Цимлянское.

– Это перекисшая хванчкара, – спокойно пояснил художник. – Не выдерживает перевозки.

Пришли два молодых поэта. Их приход не вызвал особой сенсации, видимо, они были здесь свои люди. Художник представил их Гущину:

– Беляков и Гржибовский – пииты!.. А это, – обратился он к поэтам, – Сергей Иваныч, человек порядочный, не вам чета, авиационный инженер.

Белякова это сообщение ничуть не взволновало, а Гржибовский как-то странно, исподлобья глянул на Гущина, затем перевел взгляд на Наташу.

Беляков, мальчик лет девятнадцати, тоненький, с круглым детским личиком, сразу начал читать стихи звучным, налитым баритоном, удивительным при его мизерной наружности. И стихи были крупные, звонкие, слегка напоминающие по интонации есенинского «Пугачева», но вовсе не подражательные.

– Здорово! – от души воскликнул Гущин. – Как свежо и крепко… словно антоновское яблоко!

– Свежий образ! – иронически сказал Гржибовский, рослый, красивый молодой человек, Наташиных лет.

Гущин смешался.

– Образы – это по твоей части, – заметила Наташа. – Только ты не очень-то нас балуешь.

– Почему? – самолюбиво вскинулся Гржибовский. – Есть новые стихи.

Негромким, но ясным, поставленным голосом он прочел коротенькое стихотворение об одиноком фонаре и ранеными глазами взглянул на Наташу.

– Очень мило! – равнодушно сказала она.

Поэт вспыхнул и отвернулся.

– Серега, выпьем на «ты»? – предложил художник Гущину.

– С удовольствием, – чуть принужденно отозвался тот.

Они сплели руки, осушили бокалы и поцеловались, причем художник вложил в поцелуй всю свою бьющую через край энергию.

– Пошел к черту! – сказал художник свирепо.

– Пошел к черту! – вежливо отозвался Гущин.

Художник стиснул ему руку.

– Нравишься ты мне. Костяной ты человек и жильный. Тебя ветром не сдует.

Красивый поэт Гржибовский запел под гитару смешную и трогательную песню о стране Гиппопотамии.

В разгар пения в мастерскую ворвался темноволосый юноша и с ходу обрушился на хозяина:

– Значит, Верещагин гений и светоч?

На него шикнули, он зажал рот рукой.

Поэт оборвал песню и отбросил гитару.

– Почему вы перестали? – обратился к нему Гущин.

– А кому это нужно! – неприязненно отозвался поэт.

– Так Верещагин светоч и гений? – снова кинулся на хозяина вновь пришедший.

Тот, рванув на себе ворот рубашки, как древние ратники перед битвой, грудью стал за Верещагина;

– Ты сперва достигни такого мастерства!..

– Ерунда – фотография.

– А колорит – тоже ерунда?

– Колорит? – язвительно повторил вновь пришедший. – Колер у него, как у маляров, а не колорит.

– П-прошу покинуть мой