Как защитники окружающей среды, так и сторонники технологического прогресса предпочитают игнорировать подобные дилеммы и выбирают более простые формулировки. В статье «Уроки истории» Всемирный фонд дикой природы рассказал читателям, что когда «в 1939 году швейцарский химик Пол Мюллер синтезировал инсектицид ДДТ, это сочли почти чудом. Вещество убивало самых разных насекомых-вредителей, но, казалось, было безвредным для млекопитающих. Выросла урожайность зерновых, удалось взять под контроль распространение малярии, так как препарат уничтожал разносчиков этого заболевания – комаров. В 1944 году Пол Мюллер был награжден Нобелевской премией. Однако в 1962 году Рэйчел Карсон обратила внимание, что в зонах применения ДДТ гибнут не только насекомые, но и птицы, которые ими питаются. В своей книге Рэйчел Карсон предупреж­дала о вреде пестицидов и прогнозировала массовое уничтожение различных экосистем планеты, если не прекратится «химический дождь». Вряд ли это можно считать дилеммой. С одной стороны, увеличение урожайности и контроль над малярией, что замечательно, но не вопрос жизни и смерти. С другой – угроза «массового уничтожения». Казалось бы, выбор очевиден.

К сожалению, информация в статье Всемирного фонда дикой природы подана не вполне корректно. Взять хотя бы тот факт, что ДДТ был впервые синтезирован в 1874 году, а не в 1939-м, а его свойства как инсектицида были открыты в 1935-м. В статье не упоминалось, что первое масштабное применение ДДТ произошло в октябре 1943 года, когда возле только что освобожденного Неаполя вспыхнула эпидемия сыпного тифа – заболевания, разносчиками которого являются зараженные клещи, блохи и вши. Традиционные методы лечения и профилактики не давали эффекта, поэтому 1,3 миллиона человек обработали пестицидами. В два счета эпидемия прекратилась. Это был первый раз в истории, когда зимой удалось остановить эпидемию сыпного тифа. К концу Второй мировой войны ДДТ широко применялся для предотвращения вспышек тифа среди заключенных, беженцев и узников концентрационных лагерей. Только задумайтесь, сколько выживших во время войны обязаны своими жизнями инсектициду, который сегодня вызывает только критику.

Что касается малярии, ДДТ не просто помог взять под контроль ее распространение. Согласно отчету ВОЗ, «ДДТ был основным препаратом, который при поддержке ВОЗ применялся в рамках глобальной кампании по искоренению малярии в 1950–1960-х годах. Эти усилия позволили значительно сократить число случаев малярии во многих странах и полностью искоренить ее в странах Европы и Северной Америки». Нет точной цифры, сколько жизней помог спасти инсектицид ДДТ, но определенно счет идет на миллионы, а скорее всего, на десятки миллионов.

В последние годы наблюдается перекос в другую сторону. Защитники техногенного прогресса окружили ДДТ другими мифами: ДДТ абсолютно безвреден и эффективен; одно лишь применение ДДТ искоренило малярию в Европе и Северной Америке; подобного эффекта можно было бы добиться и в Африке, если бы только экоимпериалисты позволили применить ДДТ для спасения африканских детей. В большинстве случаев эти мифы необъективно занижают риск использования этого химиката для животных и особенно для птиц, а также игнорируют растущее число доказательств, что у комаров быстро развивается устойчивость к этому препарату. Фактически этому способствовала бесконтрольная обработка полей этим инсектицидом в 1950-е годы, поэтому запрет на применение ДДТ в сельском хозяйстве помог сохранить его ценность как препарата для борьбы с малярией.

Однако вопрос, как применять ДДТ, был и остается неоднозначным. Что говорит нам об этом наиболее критикуемом химическом веществе принцип предосторожности? Если исключить из уравнения тиф и малярию, вероятно, решение должно быть в пользу запрета. Ну а если болезни, переносчиками которых являются насекомые, все еще не побеждены? По оценкам ВОЗ, ежегодно от малярии умирает один миллион человек, еще два миллиона – от других причин, но тоже связанных с малярией. Большинство жертв этой болезни – дети, проживающие на африканском континенте. Применение ДДТ против малярии в Африке сопряжено с определенным риском, но риск есть, и если этот препарат не использовать. Каким должно быть решение? Принцип предосторожности в этом случае бесполезен.

«Почему мы должны руководствоваться принципом предосторожности?» – задается вопросом Касс Санстейн. Элементарно: мы обращаем внимание на одни риски и игнорируем другие, так мы выбираем между рисками. Если игнорировать малярию, кажется разумным запретить применение ДДТ. Стоит проигнорировать риски, которые несут природные химические элементы, и становится гораздо проще требовать запретить использование синтетических химических веществ. Если проигнорировать угрозу пожаров, то, очевидно, нам следует отказаться от огнестойких материалов, так как частицы этих веществ обнаруживаются у людей в крови. Если ничего не знать о тифе и холере, логично предположить, что следует прекратить обрабатывать питьевую воду хлором. «Многие люди, которые уклоняются от рисков, на самом деле стремятся избежать вполне конкретных рисков, а не всех в целом», – отмечает Касс Санстейн. Такие «слепые зоны» есть не только у отдельных людей. «Целые нации зачастую выделяют один или несколько рисков как “социально значимые” и игнорируют другие».

Но как люди решают, к какому риску относиться серьезно, а какой игнорировать? Наши суждения формируются под влиянием мнений наших друзей, соседей, коллег. Средства массовой информации поставляют нам множество примеров, опираясь на которые Внутренний голос, руководствуясь Правилом примера, положительно оценивает вероятность того, что случится что-то плохое. Культурный и социальный опыт придает потенциальным рискам эмоциональную окраску, и у Внутреннего голоса появляется основание применить Правило «хорошо – плохо». Механизм привыкания заставляет нас бояться всего нового и неизвестного. Если наше мнение о риске разделяют другие люди, то в дело вступает эффект поляризации группы, то есть это мнение только укрепляется и становится более радикальным.

В отношении рисков, связанных с отравлением и химическими веществами, действуют еще и механизмы «интуитивной токсикологии». Человек запрограммирован избегать отравления, о каких бы малых дозах ни шла речь. Когда в социокультурном пространстве сформировалось убеждение, что синтетические химические вещества несут опасность, общественное беспокойство, вызванное химическим загрязнением, всегда несопоставимо с реальным риском. Не стоит забывать и о предвзятости восприятия. Как только у нас возникает чувство, что химическое загрязнение представляет серьезную угрозу, мы начинаем искать информацию, которая это подтверждает, и игнорируем всё, что может это опровергнуть. А ведь есть еще сложности научного познания. Можно проводить десятки, сотни, даже тысячи экспериментов с веществами, и полученные результаты будут противоречить друг другу. Любой человек, будь то представитель крупной корпорации, активист экологического движения или простой обыватель со своим мнением, практически всегда сможет найти доказательства в защиту своей позиции.

Первым шагом в работе над ошибками должно стать здоровое уважение к научному процессу. Ученые тоже бывают склонны к предубежденности. Но суть науки в том, что по мере накопления доказательств ученые спорят друг с другом, опираясь на накопленную базу, а не на разрозненные обрывки информации. В итоге подавляющее большинство принимает определенную точку зрения. В любом случае, этот процесс неидеален, мучительно медлителен и не застрахован от ошибок, но он несравнимо лучше любого другого, с помощью которого люди пытаются понять реальность.