– Что тебе сказали после операции?

Чарити, улыбаясь, развела руками.

– Что, не предложили ни лучевую, ни химиотерапию, ничего?

– Уже пошли метастазы.

– Но иногда даже в этих случаях…

– Они сказали, можно выиграть немного времени, – сказала Чарити. – Да, можно было. Я могла пройти курс, но никакой надежды это не давало, разве что небольшую отсрочку. И весь этот мерзкий ужас облысения, и знакомых, которые этому подвергались, все время тошнило. Я решила – лучше уж то время, что мне отпущено, проведу такой, какая есть.

Держа эту маленькую улыбку, она опустила веки. Выглядела как изваяние, как женщина, вырезанная из бледной древесины. Фигура недоступной, унесенной богини, очищенной и жалостливой. Прозерпина. Раньше эта роль принадлежала Салли.

Ее глаза открылись, все еще окруженные морщинками чуть заметной, строгой улыбки. Ненадолго задержались на Сиде, тяжело, мрачно обмякшем в своем полосатом шезлонге. Потом опять повернулись к Салли.

– Смерть – важное событие, – сказала Чарити. – Ее нельзя отрепетировать. Можно только постараться приготовить себя и других. Можно постараться сделать все правильно. Рак – это удача в определенном смысле, он обычно дает тебе некоторое время.

Теперь Сид поднял глаза. Они вспыхнули, словно он дал волю ненависти к ней, и он несколько раз ударил одной ладонью о другую, пародируя аплодисменты.

– О, чудно! – сказал он. – Рак – это удача. Он дарит нам драгоценное время. И еще, не забывайте, без него у нас не было бы всех этих полезнейших онкологических исследований. Боже всемогущий, душа моя, ты будто роман какой-то прочитала, где героиня на склоне дней говорит жизни последнее сладкое прости! Я ведь тоже с врачами разговаривал. Они первые тебе скажут: то, как пациент настроен, имеет первостепенное значение. Множество случаев, когда люди отвоевывали себе жизнь только тем, что отказывались сдаться и умереть. Именно за такое отношение ты всегда ратовала! А теперь, когда дело идет о твоей жизни, ты… У тебя, несомненно, есть шанс. Пусть даже всего десять процентов, пусть даже пять, разве можно отказываться? Ты настолько устала жить? Настолько устала от нас?

Довольно долго они смотрели друг на друга. Наконец она покачала головой.

– Ты бы не позарился на эти возможные пять или десять процентов. И я не позарюсь.

Сид резко отвел глаза, и, отраженные в окне, они встретились с моими – вернее, мы ударились друг о друга глазами, как на бегу о закрытую дверь. Он отдернул взгляд на долю секунды раньше, чем я. Чарити, жалостливая и непоколебимая, продолжала изучающе на него смотреть, а Салли, чьи аккуратные туфли все так же аккуратно покоились на перекладине стула, не сводила расширенных глаз с лица Чарити. Все молчали. Мне подумалось, что это новая для меня Чарити, какой я еще не знал. Или не такая уж новая? И она, оказывается, еще не все сказала.

– О том, как умирать, нет хорошей литературы. Должна быть, но ее нет. Только масса религиозной болтовни про то, что нас забирает к себе Бог, и масса биологических рассуждений про распад на составные части и возвращение в землю. Я не против биорассуждений, я им верю, но в них нет ничего о том, о чем говорит религия, о сущностном тебе, о сознательной части тебя, и они совершенно не учат тому, как перейти из бытия в небытие. Говорится только: если смерть неизбежна и близка, приходит момент, когда мы перестаем ее бояться. Я читала, что всякая смерть под конец происходит мирно. Даже антилопа, на которую напал лев или гепард, под конец, похоже, не борется. Видимо, в кровь массированно поступает какое-то седативное вещество – ну, как адреналин впрыскивается при внезапном испуге, чтобы быстрее бежать. Все это хорошо, когда смерть быстрая. Проблема в том, где брать такую же покорность на протяжении недель или месяцев, когда она медленная, когда все настолько же несомненно, но никакая внутренняя инъекция вопроса не решает. Я очень много разговаривала об этом с онкологом. Он имеет дело со смертью каждый день, семьдесят пять процентов его больных умирает. Но он не смог мне сказать, как тут быть, и не смог дать никаких ссылок на полезную медицинскую литературу. Медицинская литература – сплошь статистика. Так что приходится самой искать путь.

Завороженные, мы сидели вокруг нее и слушали, имея в мыслях больше, чем могли высказать. Наконец Салли отважилась:

– Но ведь может быть так, что ты ошибаешься на этот счет, Чарити! И если у тебя нет полной уверенности…

– Я уверена, – отрезала Чарити. – О, я уверена! Я мало в чем убеждена, но в этом уж точно. И по поводу боли тоже. С ней, если она будет, я наверняка смогу справиться. Большей частью у пациентов она душевная, так или иначе.

Сид дернулся в своем шезлонге и сжал губы. Глядя на него с выражением, которому я не мог подобрать иного определения, как суровая жалость, Чарити продолжила:

– Боль – от страха перед раком, и книг по паллиативной медицине, которая помогает это преодолевать, – целая библиотека. Надо только научиться не паниковать. Тогда можно устранить боль медитацией или просто не обращать на нее внимания.

Ну что можно было на это сказать?

– И в чем еще я уверена – это что мне очень повезло, – сказала Чарити и обвела наш внимательный кружок гордой, довольной улыбкой – точно поздравила себя. – Мне не приходится идти через это в одиночку. Я окружена людьми, которых люблю, и как могу стараюсь научить их тому, чему пытаюсь научиться сама: не бояться, не сопротивляться, не горевать.

Ее улыбка, устремленная теперь только на Сида, стала шире, на лице появилось увещательное и в то же время шаловливое выражение.

– Это так же естественно, как родиться, – продолжила она, – и даже если мы перестаем быть личностями, которыми были, есть бессмертие органических молекул – тут сомневаться не приходится. Мне это дарит чудное утешение. А вам? Мысль, что мы становимся частью травы, деревьев и животных, что мы остаемся там же, где нам было хорошо при жизни. Люди будут пить нас в утреннем молоке и наливать нас за завтраком на оладьи вместе с кленовым сиропом. Так что я вам говорю: мы должны быть счастливы, благодарны и должны извлекать из всего максимум. У меня была прекрасная жизнь, я наслаждалась каждой минутой.

Она умолкла. Ее глаза коснулись всех по очереди, Сида последним. Задумчивая, вопросительная, умоляющая улыбка повисла на ее губах, улыбка подрагивала, веки подрагивали, но взгляд не сходил с его лица. Какой мужчина не будет поражен, когда женщина смотрит на него так? Сид не стал исключением.

– У меня был и есть любимый мужчина, – промолвила она очень тихо. – В отличие от множества женщин, я его не потеряла. У меня умные, красивые дети. У меня замечательные друзья. Хотите верьте, хотите нет, но это самое счастливое лето в моей жизни.

По-прежнему никто из нас не находил, что сказать. Воздух, поднимавшийся сюда от леса и озера, шевелил над стенкой обсеменяющиеся головки дельфиниума. Бабочка монарх, попав в восходящий поток, поднялась над нашими головами футов на двадцать. Я заметил, как Сид, отвлекшись от настойчиво-шаткого взгляда Чарити, стал следить за перемещениями бабочки. Может быть, он фантазировал, как я, что в ней – часть того, что некогда было бренной плотью тети Эмили, Джорджа Барнуэлла или дяди Дуайта: корни бука на сельском кладбище вобрали в себя нечто, затем перешедшее в буковый орешек, затем съеденное белкой, затем упавшее в катышке помета на луг, затем поднявшееся из земли в цветок ваточника, чей нектар дал пищу этой бабочке, которой предстоит в какой-то момент долгой, полной опасностей миграции на юг стать добычей мухоловки и, вернувшись весной на север как составная часть ее тельца, попасть сначала в снесенное ею яйцо, затем в желудок сойки – грабительницы гнезд, а затем в яйцо этой сойки, которое в бурю вывалится из гнезда; содержимое яйца, впитавшись в землю, взойдет вместе с травой и будет сжевано только что отелившейся коровой, а дальше частью окажется выпито, как сказала Чарити, потомством на завтрак, частью упадет наземь в коровьих лепешках, чтобы опять уйти в почву, но не умереть там, а снова подняться по стеблю в другой цветок ваточника, где будет готовиться нектар для новых бабочек.