Зыбкая, как паутинка, бабочка упорхнула. Чарити, полулежа на кушетке, настойчиво требовала от нас согласия; ее напряженная улыбка пришпиливала нас к сиденьям. Усилие воли, которым она делала эту улыбку шире, было так же очевидно, как если бы она толчком открывала тугое окно. Крапчатые сухие руки нервно трудились над пледом, расправляя его на коленях. Голос, когда она вновь заговорила, был форсирован почти до пронзительности.

– Словом, я стараюсь сделать все правильно. Родные в большинстве своем мне помогают. Им нелегко, но они тоже стараются. Надеюсь, и вы будете. Когда придет время, никто не должен быть несчастлив. Не надо раздувать это событие. Я просто уйду.

Мы выразили молчаливое согласие. Конечно. Конечно, милая Чарити. Как тебе будет угодно. Как ты считаешь нужным. Сид мрачно уставился в какую-то точку в воздухе за кромкой холма.

– Я знала, что на вас можно рассчитывать, – сказала Чарити. Пронзительность ушла из ее голоса, он был счастливым. – Что ж! Я рада, что у нас с самого начала все начистоту, что поэтому не будет никакого притворства и вытянутых лиц и мы сможем извлечь абсолютный максимум из того, что осталось. – Теперь ей удалась полная, непринужденная улыбка. – И хватит об этом, достаточно, более чем! Забудем. Сегодня никто не умирает. Мы снова вместе. Вся семья отправляется на холм на пикник, Халли вам сказала? О, вы представить себе не можете, как я вам благодарна, что вы приехали! Мне так тяжело было вас просить, я же знаю, как трудно вам сейчас ездить. Но я невероятно рада.

По ее лицу этого нельзя было сказать. Улыбка уже потухла. Она выглядела ужасно, как привидение, словно, говоря, потратила так много сил, что от лица отхлынула вся кровь – оно было теперь желтушным. Она облизнула губы, закрыла глаза и повернула голову боком на подушке, привешенной на петлях к спинке кушетки. В ее тоненьком горле что-то делалось. Когда она опять открыла глаза, мне почудилось, что ожило мраморное изваяние.

– Так! – воскликнула она в изможденной потуге на решительность. – Теперь мы идем в дом и немного отдыхаем, чтобы быть в полной готовности. Салли, пошли со мной. Если не хочешь отдыхать, мы можем побеседовать, а если не хочешь беседовать, мы можем помедитировать. На холм отправимся в четыре, не раньше. А Ларри пусть поможет Сиду загрузить “мармон”.

– Боже мой, он еще на ходу? – изумилась Салли. – О, будет и вправду как в старые времена! Я без ума от этой машины.

Прозвучало надтреснуто и фальшиво. Ей, бедной, было не легче, чем мне, понять, как держаться и что говорить. Со временем, я надеялся, у нас будет получаться лучше. Звезда спектакля знала свои слова назубок, но исполнителю главной мужской роли его реплики не нравились, а актеры на вторых ролях начали знакомиться с пьесой всего сорок минут назад.

Глядя на Салли, я вдруг увидел, что ее глаза расширились, тело подалось вперед со стула. Рука беспомощно протянулась вперед, сильно не доставая до цели, и теперь я видел, что Чарити наклонилась за край кушетки и ее рвет. Сид с невнятным восклицанием вскочил с шезлонга и подставил ладонь под ее лоб. Поддерживая ей голову, он с каменным лицом смотрел на ее сухие теперь уже конвульсии.

Чарити бессильно откинулась на кушетку и вытерла губы.

– Прошу прощения, – промолвила она. – Вы должны меня извинить.

– О, мы тебя перенапрягли! – сказала Салли. – Нам следовало сообразить.

– Ничего страшного, – сказала Чарити. – Время от времени такое бывает. А теперь пошли в дом отдыхать.

Сид молча помог ей встать. Он был аккуратен и мягок, она была благодарна за его руку. Возможность оказать и принять помощь была благом для них обоих.

Несколько секунд Чарити стояла, пошатываясь. Видно было, что она мобилизует себя телесно и душевно, перед тем как попытаться сделать шаг. Обняв ее одной рукой, Сид бросил через плечо взгляд, в котором трудно было что-либо прочесть, и медленно повел ее по траве к дому, где в проеме сетчатой двери стояла, держа ее открытой, женщина в белом нейлоновом халате – до этого она, судя по всему, следила за происходящим из окна. С лужайки я смотрел, как удаляются две осторожные спины. В оконном стекле я видел, как приближаются два осторожных лица.

Не дожидаясь моей помощи, Салли толкнулась вверх, встала на ноги, застегнула фиксаторы и, опираясь на костыли, тоже смотрела теперь на удаляющиеся спины.

– Тебе понадобится стул? – спросил я.

В ее печальных глазах возникло раздумье.

– Нет, оставь здесь. Я думаю, мы с ней полежим. Если понадобится, попрошу сиделку.

Она повернулась и двинулась к двери следом за ними. Ланги – шаткая фигура и заботливая фигура – скрылись из виду. Я увидел, как внутри Чарити и сиделка медленно проходят мимо окон, и миг спустя показался Сид – открыл и стал держать для Салли сетчатую дверь. Ей нелегко было одолеть две высокие ступеньки, и он сделал было движение, чтобы ей помочь, но воздержался. Она с усилием поднялась на крыльцо и, бросив на Сида быстрый взгляд снизу вверх, прошла мимо него в дом. Он тихонько закрыл за ней дверь. Чуть погодя я увидел, как они вместе минуют окна.

Я ждал – предельно расстроенный, исключенный из действия статист. Казалось, Чарити, испытав этот короткий приступ тошноты, только что опровергла свои же слова о том, что нельзя отрепетировать собственную смерть. Если бы я увидел сейчас, как она умирает, это подействовало бы на меня не намного сильнее. Меня мучила безжалостность, с которой она мобилизовала и побуждала ко всему свое больное тело – пикник, в таком-то состоянии! – и мне вспомнилось, как мы четверо заблудились в лесу недалеко от заросшего тракта Бэйли-Хейзена и Чарити заспорила со мной и Сидом о том, как нам выходить. Она настояла, чтобы мы шли по компасу, и мы стали пробираться через болота и бурелом, двигаясь по прямой, как черепаха Ахилл, преодолевая препятствия, которые лучше было бы обойти, отыскав ручей и идя вдоль него. Она оказала доверие Причарду, авторитетному автору, но обманулась и в конце концов вынуждена была от него отречься. Теперь же она пишет руководство сама, на ходу, и свой собственный авторитет не может подвергнуть сомнению – от себя не отречешься. Метод, так или иначе, тот же: по компасу.

И что она станет делать, если сломает ногу в лесной чаще, в которую углубляется? Имеются у нее планы на случай особых обстоятельств? Удастся ли ей найти дерево с подходящей развилиной, чтобы втиснуть в нее пятку? Выберется ли она на ту сторону на деревянной ноге, вырезанной из раздвоенной ветки?

Сколь ни был я потрясен и объят жалостью, нельзя было не признать, что она – все та же, прежняя Чарити. Она видела цели и не видела препятствий, и она всеми силами защищала свою незамутненную уверенность от осложнений: от чужих сомнений, от чужих фактов и даже от чувств близких людей. И от слабости. Ей достало сил принять смертный приговор, и она не допускала мысли, что другие, и Сид в особенности, могут не разделять ее решимость испить эту сладкую чашу до последней капли.

Да, это была ее собственная смерть, и она имела право распоряжаться ею по своему усмотрению. Но мне было жаль Сида, стоика против воли, и я страшился предстоящего часа или двух, когда мы с ним окажемся наедине. Я был тем, кому ему легче всего открыться, и я боялся его откровенности и не имел наготове ни единого слова утешения, успокоения. Пока я сидел и ждал на лужайке над зелено-голубой панорамой, у меня мелькнула мысль, что он, может быть, даже хочет в глубине души ее скорейшей смерти как освобождения. Нет, решил я затем. Чарити командовала им, но она и поддерживала его. Она не просто управляла его жизнью – она была его жизнью.