— Да, не все. Я имею власть — потому что замужем за всесильным Суллой. Многие из моих друзей в безопасности — из-за покровительства всесильного Суллы. Будет снова сформировано так называемое свободное правительство — под председательством Суллы. Оно будет принимать законы, но лишь те, которые он одобрит. Они думают… — Она замолкла, ее рот скривился, глаза смотрели с тяжелой ненавистью и отчаянием.

Я злобно выпалил, почти забыв о Метелле как о человеке:

— «Они думают, они думают»! Да разве они имеют право думать? Это я спас их ничего не стоящие жизни, и теперь, когда они снова вернулись в Рим, неужели они могут забыть обо мне? Им нужен хозяин…

— Не сомневаюсь, они его получат.

Кольца на руках Метеллы заскрежетали, когда она сжала их вместе, — резкий, короткий, противный звук, какой издает невидимая крыса, грызущая доску, который часто преследовал меня в утренние бессонные часы моего детства.

— Все будет сделано по закону, — заявил я.

— Ты восстановишь диктатуру?

— С одобрения сената.

На сей раз Метелла направилась ко мне, всматриваясь в мое лицо, и положила руки мне на плечи, заметив:

— Ты говоришь серьезно. Ты действительно вполне серьезен. — Ее голос выдавал потрясение и недоверчивый скептицизм.

— Конечно, я говорю серьезно.

Метелла отступила назад, ее дыхание участилось. Она заговорила со смешанным чувством страха и гнева:

— Ты не в своем уме! Боги коснулись твоего разума!

Огненная ярость взыграла во мне, подобно молнии.

— Боги действительно коснулись моего разума! Но я в своем уме! И Рим скоро поймет, насколько я разумен.

Мы мгновение смотрели друг на друга в молчании. Крошечные огоньки мерцали в канделябрах, каждый язычок пламени отражался от дюжины плоскостей ограненных кристаллов.

Тогда Метелла сказала:

— Если ты столь уж разумен, Луций, то должен понимать мои чувства. Неужели ты ждешь, что я буду тебе благодарна за кости, что ты любезно бросаешь мне? Я — аристократка, и чтобы спасти себе подобных, я вынесу — вынесла — много страданий. Но благодарить… тебя…

Мне хотелось закричать: я не прошу благодарности, я лишь жажду твоего тела и твоего ума — худого тела, в котором больше страсти, чем в теле любой пухлой сладострастной проститутки; ума, который настолько остр, что может поставить в тупик мой ум — едкий, быстрый, нетерпимый!

Но ограничился словами:

— Я не требую никакой благодарности и вообще не доверяю никаким эмоциям. Я воздаю должное своим друзьям и врагам. Этого достаточно.

— Этика торговца. — Метелла была холодна и презрительна, но на лбу под остриженным пламенным ореолом ее волос сияли бусинки пота.

— Возможно, — сказал я, уязвленный, все же не желая доставить Метелле удовольствие видеть мою уязвимость. — Значит, я буду иметь дело с торговцами — богатыми торговцами. Аргентариями, спекулянтами, барышниками. У меня не возникает сомнения, что твои благородные друзья одобрят мои санкции против подобных людишек. Особенно те санкции, что повлекут за собой возврат их финансов.

Тонкая веснушчатая рука Метеллы стала белой, когда она схватила бронзовую статуэтку.

— Да. О да! Они будут вполне довольны.

У нее был такой вид, будто ее тошнит от отвращения.

— Но не ты. Почему?

— Потому, что это — ты, и только ты, сделал это возможным. Потому, что ты выставляешь напоказ наше бессилие и позор, — ответила она.

Ее глаза наполнились слезами — не горя, а ослепляющего гнева. Метелла бросилась от меня прочь и зашагала неистово взад-вперед по атриуму своей неловкой походкой, переливчатые шелка шелестели по черно-белому мрамору.

— Ты пользуешься их коррумпированностью, — сказала она жестоко. Ее слова были отрывистыми, интонационно не связанными между собой. — Тебе нравится их оскорблять.

— Мне приходится иметь дело с людьми такими, какие они есть, а не такими, какими должны были бы быть или когда-то были. Мне плевать на их благородных предков.

— Тебе нравится оскорблять их, — повторила она. — Тебе нравится оскорблять меня.

Ее эмоциональная жестокость была утомительной. Я тяжело опустился на кушетку, уперев локти в колени, а подбородок — в ладони, и молча принялся смотреть на нее. Мое желание к ней было похоже на боль в кровоточащей челюсти, откуда неловко удалили больной зуб.

Метелла вернулась ко мне, рассчитав слова, — гладиатор, который наносит многочисленные уколы своему противнику ради удовольствия видеть кровь и страх.

— Ты — не так толстокож, как хочешь казаться, — заявила она. — Тебе, как никому, известно, что значит унижение.

Метелла намеренно уставилась на мое обезображенное лицо.

— Ты долго ждал своей мести, правда, Луций? И теперь ты получил ее — месть, о которой мечтал. Патриции льстят тебе, сенат эхом вторит за тобой, изменяя законы по твоей прихоти, богатый урожай ты пожнешь с финансистов. Изощренное удовольствие — натягивать нити и смотреть, как пляшут по мановению твоей руки высокопоставленные марионетки.

Метелла, словно тигрица, стояла надо мной, глаза ее налились кровью.

— Все это — эмоциональная чушь, — сказал я. — Сенат состоит из людей практичных, не идеалистов. Просто получилось так, что я предложил разрешение всех их неприятностей. — Я мрачно улыбнулся. — Если все твои друзья думают, как ты, то завтра у нас будет новая война.

Последовала короткая пауза. Я слышал, как бьется мое сердце с возмутительной жестокостью, отчаянно, словно приглушенный молот колотит по ребрам. Комната показалась мне какой-то далекой, чужой, будто отвергала нас. Метелла отвернулась от меня и, наклонив голову, пошла на звук фонтана.

Она стояла спиной ко мне, слегка проводя, снова и снова, по испещренной прожилками поверхности колонны. Потом снова повернулась туда, где сидел я. Теперь она была совершенно спокойна.

— Несмотря на мои слова, я готова тебе помогать. — Ее тон был холодный и официальный, как у посла.

— Благодарю тебя. — Я в ожидании откинулся на спинку кушетки. Тошнота снова поднялась из моего желудка. Я чувствовал себя старым и усталым, слишком старым для той задачи, которую должен был разрешить, невыносимо одиноким. И все же каждое произнесенное Метеллой слово еще яснее подчеркивало мою абсолютную власть.

Она сказала, не глядя на меня:

— Я гарантирую тебе поддержку всего моего семейства и друзей. Я не советовала бы тебе разочаровывать их больше, чем надобно.

— Я буду самой предусмотрительностью.

Метелла на мгновение показалась удивленной.

— Моя дорогая Метелла, я провел столько лет, учась, как льстить благородным ослам. Ты полагаешь, я могу забыть урок, который достался мне так болезненно?

Внезапно она издала свой высокий, визгливый смешок. Казалось, он не имел никакой связи с тем, что было прежде или потом. Она покачала головой и ответила столь же жестоко, как раньше:

— Этого ты, Луций, никогда не забудешь!

Она мгновение стояла в нерешительности.

Я поедал