отвечает за выборы новых консулов, если предыдущие умерли или были выведены из строя при исполнении служебных обязанностей, подчеркнув, что молодой Марий мертв, а Карбон — в изгнании.

«В то же время, мой дорогой Валерий, — писал я, — я буду рад, если ты сумеешь представить народу мое личное настоятельное мнение, что возрождение диктатуры непременно пойдет на пользу городу.

Я знаю, что эта должность не использовалась вот уже более ста лет, и то только в критических ситуациях. Но чтобы быть эффективным, диктатор должен иметь свободные полномочия действовать от имени своих сограждан и вполне достаточный досуг, чтобы выполнять свои задачи. Проскрипции, которые я ввел по обязанности военачальника, конечно же, только начало.

Следовательно, я предлагаю назначить диктатора до того времени, пока он твердо не восстановит заново город и всю Италию, а также правительство, разрушенные междоусобицами и войной. Подобное назначение, конечно, не отменило бы выборы консулов, но они должны подчиняться исключительной власти диктатора…»

Я вдруг почувствовал острую боль, словно меня ударили ножом в живот, — возможно, приступ дизентерии? На слове «власть», где перо дрогнуло в моей руке, образовалось черное пятно. Я осторожно ощупал свой живот. Дряблая плоть там, где прежде были твердые мускулы, на прикосновение отзывалась болью. Мое дыхание стало хриплым и затрудненным, отекшие ноги заныли. Я смотрел на слова, уверенные слова, которые написал, с омерзительным страхом, осознав вдруг, что время идет, что мое тело разлагается, между тем как разум срывает звезды с небес. Неужели Фортуна обманула меня на последнем рывке?

С бесконечной осторожностью я вновь взялся за перо, потея и дрожа.

«По моему мнению, — писал я, сжав челюсти от нового приступа боли, — это та самая должность, в которой я мог бы быть наиболее полезен городу».

Достаточно ли тверд мой почерк? Я покачал головой, и капли пота упали на черные слова.

Пусть боль прекратится. Пусть она прекратится! Теперь! Быстро!!!

«Я, конечно, не оказываю на тебя никакого давления и по этой причине удалился из Рима до тех пор, пока сенат не достигнет согласия по этому вопросу…»

Боль наконец утихла, но я все еще задыхался, мое горло пересохло. Я оперся на свой стол, вцепившись в него обеими руками, — мое тело напряглось, как у эпилептика, — и внушая себе, что силен, как прежде. Смерть — это слово отдавало медью во рту, как медная монета, последний мой враг, тошнотворное слово, которое явилось слишком рано.

Я, Сулла Счастливый, диктатор Рима, проводил аудиенцию. Метелл Набожный вошел сразу же после того, как о нем объявили: будто погруженный в летаргический сон, с заспанными, как всегда, глазами, густые седые волосы в беспорядке рассыпаны над морщинистой кожей лба — сутулый медведь, бочка, а не человек. Он улыбнулся мне едва заметной безразличной улыбкой и налил себе вина.

— Твое здоровье, диктатор, — сказал он.

— И твое.

Мы оба выпили. Несмотря на всю физическую мощь, руки его были изящны и длинны: кровь Метеллов давала о себе знать. Он пристально посмотрел на меня из-под тяжелых, свинцовых век.

— Выглядишь усталым, — заметил он. — Ты не должен позволять эйфории от своего нового назначения вредить здоровью.

Метелл говорил, будто я был непочтительным школьником, чье рвение в усердной работе выдавало его низкое происхождение.

«Черт бы его побрал! — думал я в порыве раздражения. — Он покровительствовал бы мне, будь я родом из сточной канавы, и никогда об этом не узнал бы».

Я сказал достаточно ровно:

— Должен поблагодарить тебя за замечательное развлечение прошлой ночью. Пир был великолепным.

В действительности ничего великолепного в нем не было: ни одно семейное сборище обычно не доставляет удовольствия, особенно собрание длинноносых представителей рода Метеллов.

— Рад услужить.

Метелл откинулся на спинку кресла — само доброжелательное превосходство.

— Я доволен, что мы так славно договорились. Мой род благодарен тебе за службу.

Со мной, римским диктатором, эти презренные аристократы обращались, как если бы я был купленным за деньги наемником, разбойником, нанятым, чтобы разбить для них мятежников. Для них мои полномочия, регалии, пурпурная тога, двадцать четыре ликтора, фанфары, курульное кресло, похожее на царский трон, даже абсолютная власть над ними ровным счетом ничего не значат в сравнении с их вырождающейся родословной. Их чувство собственного достоинства было настолько врожденным, что они не могли осознать, насколько власть, на которой оно зиждется, подорвана. Но в данный момент эта их слепота прекрасно меня устраивала.

Я улыбнулся.

— Это хорошее предзнаменование на будущее, — уклончиво заметил я, как полагается обычно в таких случаях.

Метелл вращал свой кубок, наблюдая игру красок — алого на фоне холодного блеска кристаллов.

— Помпей снова в Риме, — сказал он. — Приехал с севера на рассвете.

Я глубоко вздохнул:

— А его войско?

Метелл пристально смотрел мне в лицо.

— Расположилось лагерем за Яникулом[160], — ответил он.

«Помпей, — думал я, — золотоволосый, блестящий, известный всем Помпей. Молодой Помпей».

Метелл продолжал:

— Толпа приветствовала его…

— Могу представить подробности.

Я хмуро потер свой оплывший бритый подбородок.

Он замялся.

— В сложившихся обстоятельствах, я полагаю, ты согласишься, что вопрос, который мы обсуждали вчера вечером… этот брак… — мудрая и благоразумная мера.

— Ты, вероятно, прав.

Метелл, похоже, ожидал более решительного ответа.

— Помпей получил слишком много власти и слишком быстро, — сказал он. — Голова у молодого человека может легко закружиться от народного признания. А этот молодой человек — с деньгами и легионами…

— Да, да, Метелл, я согласен.

В действительности же я чувствовал глубокое отвращение ко всему этому. Оно напоминало мне о моей собственной несчастной юности, издевательски смеялось над моими убегающими годами, моей физической слабостью. Но Метеллы были настойчивы, практичны, осторожны. Они говорили, что пока этот молодой человек не вошел в силу, он должен быть связан с нами более близко, он не посмеет не подчиниться. У тебя, господин диктатор, есть падчерица, не так ли? Дочь твоей жены от ее первого мужа. Скавр был выдающимся патрицием…

— Но моя падчерица, — напомнил я им, — уже замужем и на пятом месяце, или больше, беременности.

Кто-то издал мерзкий смешок и заметил, что женщины всегда беременны. Я смутил их, выйдя за рамки своего характера, дав, вопреки их ожиданиям, неверный ответ.

Для них проблема была проста. Помпей должен вступить в брак, который свяжет его одновременно и с Метеллами, и со мной. Моя падчерица была единственной женщиной, которая отвечала этим двум условиям. Замужем или нет, девственница или беременная, они заставят ее, никакие личные возражения ни на секунду не поколебали бы их. А Метелла?

Метелла из рода Метеллов принадлежит Метеллам.

Они говорили за вином высокими, спокойными,