протяжными голосами, которые всегда остужали мой гнев до температуры плавления металла. Ситуация все еще критическая, говорили они. Мы не можем рисковать новым столкновением. Все это — для пользы города. И последний, самый коварный аргумент — это и в твоих интересах.

В твоих собственных интересах — эти слова застряли у меня в мозгу, в то время как те спокойные, слабые, безжалостные лица наблюдали за малейшим изменением выражения моего лица.

Помпей тоже был уже женат и, по общему мнению, был у жены под каблуком.

Метелл небрежно осведомился, прекрасно зная ответ:

— Ты обсудил это предложение со своей женой?

Я обсудил, но оказался не первым, кто обсуждал этот вопрос с ней. Как только я заговорил, то понял, что Метелла была так же усердно подготовлена к этому вопросу, как хирург приучен к агонии своего пациента. Она, казалось, получала мстительное удовольствие от моей нерешительности. Чувства своей дочери она отмела, как нечто несущественное.

Я ответил Метеллу:

— Моя жена согласна.

Метелла принадлежит роду Метеллов. Ни один из нас больше не упомянул о девушке. Ее повиновение считалось само собой разумеющимся.

Метелл оценивающе покатал вино по языку с видом слабого удивления, будто не ожидал такого качества из такого источника. Потом сказал:

— Конечно, все будет зависеть от твоей способности убедить молодого человека развестись с его уже существующей женой.

Я подумал о красивом, чувственном, честолюбивом лице Помпея.

— Его, я полагаю, недолго нужно будет уговаривать.

Метелл ехидно улыбнулся.

— Именно. Именно эта сторона характера и делает его опасным.

Я отбросил свое отвращение.

— Нам ничего не остается.

Я оправдывался, и Метелл знал это, он презирал не только мои слова, но и мою потребность в них.

— Помпей слишком популярен, чтобы его можно было в чем-то обвинить — в незаконных военных приказах, например. Если он будет осужден или выслан из страны, народ возмутится. Мы потеряем больше, чем приобретем.

Верил ли я собственным словам? Я повторял: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Где правда?

Метелл зевнул и прикрыл рот вялой рукой.

— А что потом? Разве этот брак, ко всему прочему, лишит его легионов?

Я сказал:

— Он — пожиратель огня. Очень хорошо, я устрою ему огонь. Карбон все еще в Сицилии. Многие мятежники отправились в Африку. Пусть с ними разбирается. На это потребуется некоторое время.

Метелл усмехнулся.

— Гениально, мой дорогой Луций. — Его глаза расчетливо блеснули. — И всегда есть шанс, что какая-нибудь случайная стрела… гм-м-м?

Он раскусил орех сильными желтыми зубами. Его челюсти, будто жернова, медленно принялись жевать. Пусть неосведомленные верят в твою абсолютную власть, казалось, говорил его вид, но мы, привилегированные, знаем лучше.

— Ты одобряешь? — с иронией спросил я.

— А почему бы нет? — Метелл пожал плечами. — Когда он вернется, мы еще что-нибудь придумаем. Мы можем даже неправильно расценить его намерения.

— Возможно. Но, как ты мне напомнил, последнее слово остается за мной.

Метелл уставился на меня в явном удивлении.

— Конечно, — сказал он непринужденно. — Ты же, в конце концов, диктатор.

У меня на лбу вздулась вена, подав сигнал о гневе, — ответвление агонизирующего мозга, предупреждение мне.

— Диктатор, Метелл, — я, — заговорил я медленно, мой голос изменился от напряжения, с которым я старался совладать с собой.

Не задев его никоим образом, перемена в моем настроении, казалось, встретила его одобрение. Его глаза вдруг оживились:

— Ты пока преуспел, Луций. Пена из сточной канавы получила по заслугам.

Его лицо утратило свою вялую сонливость, рот искривился, будто он глотал горькое алоэ.

— Иногда я вижу сон. Толпа — людишки размером с насекомых, и я шагаю среди них — гигант, давя их подошвами калиге с железными гвоздями, словно виноград в давильне. Раздаются еле слышные визгливые вопли, писк, подобный тому, который издает заяц, когда его выкуривают огнем из жнивья. — Метелл сглотнул. — Их — тысячи, словно нашествие саранчи, низких, подлых, полных мелочной ненависти. Но когда я заканчиваю их топтать, не остается ничего — лишь багровая грязь, которую я счищаю со своих сапог…

Он резко замолчал, смутившись своим откровением. Вялая маска вновь была натянута, так же внезапно, как и исчезла. Своим обычным голосом он сказал:

— Сны — странная вещь.

«Вот, наконец, в чем суть, — думал я, — вот та чудовищная мечта, которую они все лелеют, эти благородные патриции, мои союзники. Что для них справедливость и закон? Лишь средство, которое они используют для своей личной мести. Они преданы лишь друг другу, братству крови».

Внезапно я понял, почему Метелл позволил себе говорить так, почему Метеллы доверяли мне, и меня чуть было не стошнило. Они судили мои действия по своим собственным меркам. Я убил их врагов — этого было достаточно. Кровь, которую я пролил во имя справедливости, была для них финальным доказательством того, что я защищал только их. И они полагали, что поступают правильно. Помпей разведется со своей женой, я заставлю его совершить этот поступок ради собственной безопасности.

Боль впилась в мой живот, словно зазубренный осколок глиняной чаши.

«Держись, — думал я, мое лицо окаменело, тело напряглось, — он ничего не должен знать. Он не должен. О боги, какая боль! Слишком поздно, Луций, слишком поздно. Слишком поздно пришла к тебе власть, двуликая, иллюзорная, — огоньки, светящиеся на болоте».

Я должен цепляться теперь за нее, за эту скалу власти, уже едва живую, за прибитые к берегу обломки кораблекрушения. Я должен интриговать, и предавать, и торговать справедливостью, чтобы оставаться на этом скользком высоком положении, я должен злоупотреблять теми самыми законами, за восстановление которых боролся. В своих собственных интересах.

Резкая боль и откровение, которое она принесла с собой, прошли почти мгновенно. Я почувствовал пот на лбу и провел по нему рукой.

Метелл заметил:

— Здесь тепло.

Его голос был вежлив, насторожен. О чем он догадался или что подумал?

Я медленно пил вино из кубка, давая себе время оправиться. Моя рука была достаточно тверда. Метелл вновь наполнил свой кубок.

— Наверное, мы должны выпить за наших новых консулов, — сказал он. — Полагаю, ты не предлагаешь ежегодно ставить на должность главного магистрата своих менее талантливых бывших офицеров?

Консульство. Для Метеллов и равных им по положению в обществе простой титул имел почти мистическое значение, вне зависимости от его реальной власти.

— Нет, — ответил я осмотрительно, — на следующий год я предлагаю на эту должность свою кандидатуру.

— О! Диктатор покажет себя простым магистратом. А кто будет твоим коллегой?

Метелл бросил на меня острый взгляд из-под полуопущенных век.

— Мой дорогой Метелл, кто как не ты?

Он издал глубокий вздох, его облегчение и ликование были