– Ох, Пилигрим, – сказал он шепотом, упрекая своего невидимого врага как горячо любимого, но заблудшего ребенка, – ты почти меня одурачил.

* * *

Марти последовал за машиной и тогда, когда она покинула шоссе и поехала через город к дому на Калибан-стрит. Гонка закончилась в самом начале вечера. Припарковавшись на некотором расстоянии, он наблюдал, как они выходили из машины. Европеец заплатил шоферу и после небольшой задержки отпер дверь, он и Кэрис зашли в дом, грязные кружевные занавески и облупившаяся краска которого не казались чем-то ненормальным на этой улице, где все дома нуждались в подновлении. На среднем этаже загорелся свет и опустились жалюзи.

Он просидел в машине около часа, держа дом под наблюдением, хотя ничего не происходило. Она не появлялась в окне, не выбрасывала никаких записок с поцелуями для своего ждущего героя. Но он никаких таких знаков и не ожидал – это было бы сюжетом из романа, а вокруг – реальность. Грязные камни, грязные окна, грязный ужас, застывший у него внутри.

Он даже не ел как следует с тех пор, как узнал о смерти Уайтхеда; теперь, впервые с самого утра, он почувствовал здоровый голод. Оставив дом наползающим сумеркам, он отправился искать себе какое-нибудь пропитание.

Лютер собирал вещи. Дни после смерти Уайтхеда были как вихрь, и его голова закружилась. С такими деньгами в кармане каждую минуту он воображал что-то новое, фантазию, которую теперь можно реализовать. В конце концов он решил сначала отправиться домой на Ямайку, устроить себе большие каникулы. Он уехал оттуда девятнадцать лет назад, когда ему было восемь, – воспоминания об острове были позолоченными. Он приготовился к разочарованию, но если это место ему не понравится, не важно. Человек с таким нежданно возникшим богатством не нуждается в особенных планах – он может свободно передвигаться: другой остров, другой континент.

Он уже почти закончил все приготовления к отъезду, когда снизу его позвали. Голоса он не узнал.

– Лютер? Вы там?

Он вышел на лестницу. Женщина, с которой вместе он когда-то делил этот дом, уехала шесть месяцев назад, бросила его, взяв с собой их детей. Дом должен быть пуст.

Но кто-то находился в холле, и не один, а два человека. Его собеседник, высокий, статный мужчина, стоял и глядел на него снизу вверх, и свет с площадки освещал его широкий, гладкий лоб. Лютер узнал лицо: может быть, он видел его на похоронах? За ним в тени стояла другая тяжелая фигура.

– Я хотел бы переговорить, – сказал первый.

– Как вы попали сюда? Кто вы, черт возьми?

– Только на одно слово. О вашем хозяине.

– Вы что, из газеты? Слушайте, я сказал уже все, что знал. А теперь убирайтесь, пока я не вызвал полицию. Вы не имеете права вламываться сюда.

Второй человек выступил из тени и поглядел вверх на лестницу. Его лицо было загримировано настолько, что это было очевидно даже на расстоянии. Лицо припудрено, щеки подрумянены: он выглядел, как дама из пантомимы. Лютер поднялся еще выше по лестнице, его мысли скакали. «Не бойтесь», – произнес первый так, что Лютер испугался еще больше. Что может скрываться за такой вежливостью?

– Если вы не уберетесь за десять секунд... – предупредил он.

– Где Джозеф? – спросил вежливый человек.

– Умер.

– Вы уверены?

– Конечно, уверен. Я видел вас на похоронах, не так ли? Я не знаю, кто вы.

– Меня зовут Мамулян.

– Ну и вы там были, правда ведь? Вы сами все видели. Он мертв.

– Я видел гроб.

– Он мертв, приятель, – настаивал Лютер.

– Вы были одним из тех, кто его нашел, так, кажется? – сказал Европеец, делая несколько беззвучных шагов через холл к подножию лестницы.

– Именно так. В кровати, – ответил Лютер. Может быть, они все-таки журналисты? – Я нашел его в кровати. Он умер во сне.

– Спускайтесь. Уточним детали, если вы не против.

– Мне и здесь хорошо.

Европеец поглядел на нахмуренное лицо шофера; попробовал, ради опыта, на затылке. Здесь слишком жарко и грязно; он не был достаточно пригоден для исследования. Есть и другие, более грубые методы. Он едва махнул Пожирателю Лезвий, чей сандаловый запах он так близко ощущал.

– Это Энтони Брир, – сказал он. – В свое время он отправлял на тот свет детей и собак, вы помните собак, Лютер?

И продолжил с восхитительной основательностью:

– Он не боится смерти. Он даже чрезвычайно сочувствует ей.

Лицо манекена блеснуло в лестничном колодце, в глазах – желание.

– А теперь, пожалуйста, – сказал Мамулян, – ради нас обоих – правду.

В горле у Лютера пересохло настолько, что слова едва выходили.

– Старик мертв, – сказал он. – Это все, что я знаю. Если бы я знал еще что-нибудь, то сказал бы.

Мамулян кивнул; его взгляд, когда он говорил, был сострадательный, как будто он искренне опасался того, что может случиться в следующий миг.

– Вы сказали мне кое-что, во что мне хочется верить, и вы сказали это с такой убежденностью, что я почти поверил. В принципе я мог бы уйти, довольный, а вы отправились бы по своим делам. Но... – он тяжело вздохнул, – но я не совсемвам поверил.

– Слушайте, этот дом мой, черт возьми! – заревел Лютер, ощущая, что необходимо что-то предпринять. Человек, которого звали Брир, расстегнул пиджак. Под ним не было рубашки. Сквозь жир на груди были продеты булавки, они прокалывали его соски. Он нащупал их и выдернул две, крови не появилось. Вооруженный этими стальными иголками он побрел к подножию лестницы.

– Я ничего не сделал, – взмолился Лютер.

– Так вы говорите.

Пожиратель Лезвий начал взбираться по лестнице. Неприпудренная грудь была безволосой и желтоватой.

– Подождите!

Брир остановился при крике Лютера.

– Да? – сказал Мамулян.

– Уберите его от меня!

– Если у вас есть, что мне рассказать, то давайте. Я более чем жажду вас услышать.

Лютер кивнул. Лицо Брира выразило разочарование. Лютер сглотнул, прежде чем начать говорить. Ему заплатили – маленькое состояние – за то, чтобы он не сообщал того, что собирался теперь рассказать, но Уайтхед не предупредил, что все будет так. Он ожидал оравы любопытных репортеров, может быть, даже выгодные предложения за рассказ в воскресные газеты, но не этого: не людоеда с кукольным лицом и ранами без крови. Есть границы молчания, которое можно купить за деньги, Бог свидетель.

– Так что вы можете сказать? – спросил Мамулян.

– Он не умер, – ответил Лютер.