– Заложил нас со всеми потрохами или выдал, что он там знал.

– Это было бы паршиво.

Юрий кивнул, и Ян Хольцер выругался про себя. Все получилось не так, как они надеялись. А ведь оба они не привыкли к неудачам. Но сейчас потерпели неудачу два раза подряд, причем из-за ребенка, умственно отсталого ребенка, что было уже само по себе достаточно позорно. Впрочем, это еще не самое худшее.

Самым худшим было то, что сюда направлялась Кира, к тому же совершенно выбитая из колеи, а к этому они тоже не привыкли. Напротив, они были избалованы ее холодной элегантностью, придававшей их деятельности ауру непобедимости. Сейчас же Кира пришла в безудержную ярость и вопила, что они ничтожные, некомпетентные идиоты. Но причиной являлись не неудачи – выстрелы, то ли попавшие, то ли нет в умственно отсталого мальчика. Причина заключалась в женщине, которая возникла ниоткуда и защитила Августа Бальдера. Кира потеряла самообладание из-за нее.

Когда Ян начал ее описывать – насколько успел разглядеть, – Кира буквально завалила его вопросами. Получая правильные или неправильные ответы, в зависимости от того, как посмотреть, она выходила из себя, ругалась и кричала, что им следовало ее убить и что все это типично и безнадежно. Ни Ян, ни Юрий не понимали, почему она так сильно реагирует. Никому из них раньше не доводилось слышать, чтобы Кира так кричала.

С другой стороны, они мало что о ней знали. Ян Хольцер не мог забыть, как в шикарных апартаментах отеля «Англетер» в Копенгагене он занимался с нею сексом в третий или четвертый раз и как они потом лежали в двуспальной постели, пили шампанское и уже далеко не впервые беседовали о его войнах и убийствах. Тогда он погладил ее по плечу и руке и обнаружил на запястье расходящийся в три стороны шрам.

– Откуда он у тебя, моя красавица? – спросил Ян и получил в ответ убийственный взгляд, полный ненависти.

После этого ему ни разу не позволили с ней переспать. Он воспринимал это как наказание за вопрос. Кира заботилась о них и давала им массу денег. Но ни он, ни Юрий, ни кто-нибудь другой из их окружения не имел права спрашивать о ее прошлом. Это являлось частью неписаных правил, и никому из них даже в голову больше не приходило пытаться. Она была их благодетельницей, со всеми плюсами и минусами, но плюсов они видели больше, и поэтому им приходилось подстраиваться под ее капризы и жить в постоянной неизвестности, будет она с ними нежна или же холодна, или даже отчитает и внезапно залепит оплеуху.

Сидящий перед ним Юрий закрыл ноутбук и пригубил коктейль. Они оба старались, насколько возможно, воздерживаться от спиртного, чтобы Кира не обернула против них и это тоже. Но удержаться было практически невозможно. Слишком большое количество огорчений и адреналина подталкивали их к выпивке. Ян нервно постукивал пальцами по телефону.

– Ольга тебе не поверила? – спросил Юрий.

– Абсолютно. И скоро она, наверное, увидит во всех газетах детский рисунок с моим изображением.

– Я не слишком верю в этот рисунок. Он кажется мне в основном мечтой полицейских о хоть каком-нибудь следе.

– Значит, мы пытаемся убить ребенка зазря?

– Меня бы это не удивило. Кире не пора бы уже приехать?

– Может появиться в любую минуту.

– Кто, ты думаешь, это был?

– Кто?

– Девица, возникшая ниоткуда.

– Понятия не имею, – ответил Ян. – Не уверен, что и Кира знает. Больше похоже на то, что она из-за чего-то волнуется.

– Подозреваю, нам придется убить их обоих.

– Боюсь, этим дело не ограничится…

Август чувствовал себя плохо – это не вызывало никаких сомнений. На шее у него пылали красные пятна, кулаки были сжаты. Лисбет Саландер, сидевшая рядом с ним за круглым кухонным столом на Ингарё и работавшая над своим шифром, испугалась, что с ним может случиться какой-нибудь припадок. Однако произошло только то, что Август схватил мелок – черного цвета.

В то же мгновение штормовой ветер затряс большие оконные стекла перед ними, и мальчик, замявшись, поводил левой рукой по столу взад и вперед. Но потом все-таки начал рисовать: одну черточку сюда, другую туда; маленькие кружки – пуговицы, подумала Лисбет, – затем руку, детали подбородка, расстегнутую на груди рубашку. Дальше дело пошло быстрее, и постепенно спина и плечи мальчика расслабились. Словно бы в ране лопнул нарыв, и она начала заживать. Правда, Август от этого не начал производить более гармоничное впечатление – глаза у него горели мученическим светом, и его периодически трясло. Но что-то внутри у мальчика, несомненно, отпустило. Он поменял мелки и теперь рисовал пол дубового цвета, а на нем – массу кусочков пазла, которым, возможно, предстояло образовать сверкающий ночными огнями город. Тем не менее уже было понятно, что рисунок не будет добрым.

Оказалось, что рука и расстегнутая на груди рубашка принадлежат здоровому мужчине с выступающим круглым животом. Он стоял, согнувшись, как складной нож, и колотил маленькую фигурку на полу – человека, не привлекавшего внимание по той простой причине, что он являлся наблюдателем и тем, кто принимал удары. Картина была отвратительной, в этом сомневаться не приходилось.

Однако она вроде бы не имела никакого отношения к убийству, хотя тоже выдавала преступника. В самой середине и эпицентре проступало яростное потное лицо, в котором была точно схвачена каждая озлобленная, ожесточенная морщинка. Лисбет узнала лицо, хотя не слишком много смотрела телевизор или ходила в кино. Тем не менее она поняла, что лицо принадлежало артисту Лассе Вестману, отчиму Августа, и поэтому, склонившись к мальчику, со священным гневом, заставляющим ее трепетать, произнесла:

– Он больше никогда не сможет так с тобой поступить, никогда!

Когда к Эду-Кастету приблизилась долговязая фигура коммандера Джонни Ингрэма, Алона Касалес поняла, что проблемы у них действительно серьезные. Уже по его неуверенным телодвижениям было видно, что он пришел с плохими новостями, хотя обычно его мало что трогало.

Джонни часто вонзал людям нож в спину со злорадным видом. Но с Эдом дело обстояло иначе. Его боялись даже высокие начальники. Если кто-нибудь пытался начинать с ним разборки, Эд устраивал дикий скандал, а Ингрэм сцен не любил и еще больше не любил иметь жалкий вид. Но если он собрался ссориться с Эдом, то именно это его и ожидало.

Ему предстояло выглядеть так, будто из него выпустили воздух. Если Эд был тучным и взрывным, то Джонни Ингрэм – изящным мальчиком из высшего света, с тонкими ногами и некоторой наигранностью в жестах. Он обладал большой властью и не испытывал недостатка влияния в каком-либо из важных кругов, будь то Вашингтон или экономические небеса. В руководстве он занимал следующую позицию после шефа АНБ Чарльза О’Коннора, и хотя часто улыбался и ловко раздавал комплименты, его улыбка никогда не достигала глаз. Его боялись, как мало кого.