Вот что вспомнил наутро: про змею. И про лейбл. Круто все-таки. Я и не мечтал, что когда-нибудь стану подписанным музыкантом. Особенно сейчас, «земную жизнь пройдя до половины». Или больше чем до половины, кто его знает. В последнее время меня не покидает мысль, что время пошло вспять. Наверно, все дело в том, что из моей взрослой жизни не получилось ничего путного: ни дома, ни семьи. И вот, зайдя в тупик, моя судьба повернула обратно, решила вернуться к исходной точке знакомой тропой. Все, что уже было, повторяется, но – в обратном порядке. Роман с Вероникой – повторение юности; хардкор-группа с ностальгическим названием «Троя против всех» – второе отрочество. Значит, дальше мне остается только впасть в детство. Для этого есть все предпосылки. Собственно, вот оно, детство, подступает все ближе. Недаром, общаясь с Жузе, я и полузабытый русский язык вспоминаю, и все эти приметы позднесоветского быта. И на лестнице многоэтажки в Майанге или Рангеле вдруг слышу тот же приторный, затхлый, навсегда родной запах, который был в доме, где жила моя бабушка, на углу Невского и Рубинштейна.

Что осталось, кроме этого запаха? Ты теряешь и то, и это, и вся твоя жизнь – попытка узнать, что остается. Глядя в зеркало, не видишь в нем себя нынешнего, уже немолодого. Может, когда-нибудь – не сегодня, так завтра – ты что-то поймешь. А пока твое дело – притворяться, что все хорошо. Вроде человека, который каждый день встает ни свет ни заря, надевает свежую рубашку, повязывает галстук, целует жену и детей, берет портфель, уходит на работу. И никто из домашних не догадывается, что с этой работы его уволили уже больше трех месяцев назад. Вот как этот безумный старик Фелипе, юрисконсульт на добровольных началах, объект бесконечных нападок со стороны Синди…

Стоп! Работа! Из мутного варева вчерашних событий всплывает еще одно обрывочное воспоминание: я писал имейл. Начальнику. Неужели? Трясущимися руками достаю телефон, захожу в почтовый ящик. Так и есть: заявление об увольнении по собственному желанию. Господи. Лыка не вязал, а написал связно – профессиональный навык-то не пропьешь. Синди и ответить уже успел. Ответ его предельно краток: «ОК».

Вот и все. Ну и черт с ним. Все к лучшему. Не то чтобы это было полной неожиданностью. Давно назревало. Отношения с Синди начали портиться еще полгода назад, когда приезжала Вероника, а в последние полтора месяца стали совсем погаными. Причем виной вовсе не то, что я «напрочь перестал думать о работе», как пенял мне Синди. То есть перестать-то я, конечно, перестал. По правде говоря, от работы меня тошнит, чем дальше, тем больше. Но причиной раздора послужило не это.

Я выхожу на улицу, озираюсь по сторонам. Вокруг меня – обычная утренняя кутерьма пешеходов и автомобилей, китайских мотоциклов, корейских джипов, бело-синих маршруток «тойота-хайс» и битком набитых «тойота-старлет», нелегальных маршруток, известных как «такси муссеков». Будничная какофония моторов, гудков, генераторов, подъемных кранов. Зунгейры, продающие сигареты, батарейки, кукурузу, замки, подушки, вешалки, парфюмерию, мобильники, весы, ботинки, радио, мебель. Непролазная нищета муссеков, их хитрая на выдумки голь, их трогательная и душная забота. «Эй, ману, ком шта?»[243] Здесь тебе не Америка: если спрашивают, как дела, ожидают обстоятельного ответа. Ждут, что ты задержишься для разговора – «ter uma palavrinha». Вот к чему я, американец с младых ногтей, до сих пор не могу привыкнуть. Думаю: «В Африке отношения между людьми похожи на то, как это было в России, когда я был маленьким…» И понимаю, что это не так; что это – аберрация памяти. Для меня, уехавшего в детском возрасте, Америка – это Америка, а весь остальной мир – Россия.

Вот что надо бы подчеркнуть в моем романе об Анголе – эту аберрацию в восприятии экспата. Ухватить эту мысль, пока она кажется важной. Сколько себя помню, я всегда имел обыкновение вкратце набрасывать идеи для будущего, лучшего себя, чтобы он мог их как следует прописать в своей совершенной книге. Но приходит время, когда прошлому себе начинаешь доверять больше, чем будущему. Если писать, то сейчас. Успеть записать какие-то мысли, выношенные прошлым «я», прежде чем будущий «я» окончательно все забудет.

«Эй, ману, ком шта?» Все принимают деятельное участие в твоей жизни, все друг за друга в ответе. В муссеке двор – это не улица, а часть дома. Или наоборот: дом – часть двора, внутри – то же, что и снаружи, никакой мебели, никаких ковров-паркетов. Земляной пол, драные циновки. Все по-домашнему. Даже грабят здесь по-добрососедски: сначала снимут колеса с твоей машины, а потом предложат выкупить отнятое. Все свое, все свои. Кроме меня, конечно. Меня окликают из каждой лачуги, в основном незлобиво, даже приветливо. В Анголе к белому человеку отношение неоднозначное. Кем бы ты ни был на самом деле, ты – потомок тех, по чьей милости здесь погибли миллионы людей, еще миллионы были проданы в рабство и десятки миллионов жили в скотских условиях. С другой стороны, будучи белым, ты – неисчерпаемый источник дохода, золотой теленок, баснословный богач – каким бы ни было твое финансовое положение на самом деле. А с третьей стороны, ты – иностранец, то есть гость; африканцы же, будучи от природы исключительно отзывчивыми и радушными хозяевами, всегда рады гостю, а тому, кто приехал, чтобы жить среди них, рады помочь или подсказать, рады поддержать. В Майанге ко мне уже привыкли, называют, как водится, «визиньу»[244]. Но там, где живет Ману, я – на чужой территории. Не человек, а олицетворенная раса.

Впрочем, в Казенге я тоже кое-кого знаю: Виви, гостиничная массажистка. Напарница эксцентричной Джамилы, одарившей меня активированным углем. Это с Виви Джамила болтала тогда в предбаннике. Я сразу узнал эту Виви, когда увидел ее в муссеке. Не потому, что так хорошо запомнил с того раза в массажном салоне, а потому, что с тех пор не раз видел ее… в компании Синди. То, что Синди тоже наведывался в этот массажный салон, было неудивительно: все экспаты ходили одними и теми же тропинками. Удивительно было скорее то, что он, при всем своем снобизме, завел с ней роман. А еще удивительней, что в какой-то момент Синди сам заговорил о своей пассии со мной. Причем это произошло еще до того, как я увидел их вместе. Возможно, Синди сделал это, чтобы избежать неловкой ситуации, когда рано или поздно его застукают в компании молоденькой африканки. А может, у него просто не было никого, кроме меня, кому он мог бы открыться. Долгое время, думая о Синди, я упускал из виду, что за всей изворотливостью и расчетливостью моего начальника стоит одинокий человек, у которого, вероятно, нет никого не только здесь, но и в Англии. Синди же, по-видимому, и впрямь воспринимал меня не только как подчиненного, но и как своего протеже. Иными словами, с точки зрения Синди наши отношения были куда более близкими, чем воспринимал их я. Впервые я это почувствовал, когда Синди настоял на моей поездке в Нью-Йорк – на похороны тещи. Потом было еще несколько ситуаций, в которых он проявлял неожиданную заботу. Но помимо этих нескольких случаев он всегда представал ровно тем, кем я привык его считать: снаружи – азартный софист, способный переспорить любого, а по сути – трудоголик и шахматист, думающий на десять ходов вперед; человек, лишенный сантиментов. Мастер крючкотворства. Мне было проще так о нем думать. И вот теперь – эти непрошеные излияния, искренние беседы о личной жизни. Нет, все-таки скорее это была превентивная акция, во избежание неловкости и кривотолков.