По краям дороги мелькают однообразные деревушки, хижины из адобы. Если притормозить, деревенские ребята тут же обступают машину, бормоча свою многоязычную скороговорку «сеньор, сеньор… мистер», липнут к окнам с просьбами что-то купить или куда-то подвезти или просто таращатся на пришельцев – с неотвязным любопытством, но совершенно без агрессии, вообще, кажется, им не свойственной. Тащат пластмассовые ведра, переполненные маниокой, фубой[228], плантанами, орехами, предлагают китабу[229] или зеленые манго с солью – местные лакомства. Держат на вытянутой руке большую рыбину или только что добытую тростниковую крысу, тоже деликатес. Как называется деревня? Не узнать. Край света, где нет никаких туристических достопримечательностей; где места – это люди, а люди – это генетическая память.

Вообще, конечно, поразительно: в этой стране до сих пор есть огромные пространства, тысячи километров, о которых вообще ничего не известно. Ноль данных по геологии, гидрографии, картографии, демографии. Правительство руководствуется сведениями колониального времени, отчетами первопроходцев. В этом суть нынешней администрации: их экспансия – колониального толка, а конечный результат – общество, состоящее не из граждан, а из подданных, в лучшем случае – из ассимиладуш и индиженуш. Первые – политическая опора правящей партии, образованные горожане, средний класс, к которому принадлежат Жузе со товарищи; да и сам я с моими старательными штудиями все это время пытаюсь перейти из туришта и экспатриаду в категорию ассимиладу. Вторые же – это индиженуш, «народные массы», живущие внутри страны и управляемые с помощью племенных вождей, соба, которых еще при социализме активно рекрутировали в МПЛА через Associação Angolana de Autoridades Tradicionais[230]. Вожди носили потертые пиджаки со значками МПЛА, проповедовали основы марксизма-ленинизма, собирали налоги и рабочую силу для социалистической стройки и мечтали переселиться в Луанду, где в их представлении членов партии ждали неслыханные блага. Эту управленческую политику МПЛА унаследовало от португальцев. Как и многое другое. Нынешняя элита разделяет точку зрения колониальных властей по многим вопросам. Как показала история, в колониальной системе их не устраивало главным образом то, что у руля стояли не они, а португальцы. Португальские колонисты-лузотропикалисты, самые лицемерные из всех европейских колонизаторов, наказывали индиженуш за их дремучесть и ненавидели ассимиладуш, калсиньяш[231], за то, что те умели читать и «обзаводились идеями». Но в наше время уже не Ангола зависит от Португалии, а Португалия от Анголы. Ангольские вложения поддерживают португальскую экономику. Луандские миллионеры, многие из которых обзавелись португальскими паспортами, владеют чуть ли не десятью процентами акций на Лиссабонской бирже. «Новые ангольцы» обосновались в самых дорогих отелях и ночных клубах португальской столицы, скупили львиную долю элитной недвижимости в Кашкайше и Алгарве. Теперь это они – поселенцы, диктующие свою непреклонную волю заморским владениям по другую сторону Атлантики. И отношение к «неусмиренным племенам» внутри страны у новой власти точно такое же, как у их португальских предшественников: никто не собирается их усмирять. До них просто никому нет дела. В лучшем случае на них воздействуют через приструненных вождей. У них нет и не может быть своего адвоката, потому что девяносто шесть процентов ангольских адвокатов живут в Луанде и поддерживают МПЛА. Вот все, что нужно знать о «культурных различиях в правосудии», которые так любит обсуждать Синди.

Обо всем этом я думал по пути в Маланже. Хотел было поделиться моими мыслями с Вероникой, но вспомнил, как она однажды рассказывала: в школе у нее был поклонник, некий Стасик. Когда они учились в старших классах, этот Стасик названивал ей и часами рассказывал про финикийцев, которыми он почему-то очень интересовался. Вероника шла заниматься своими делами, а трубку клала возле корзинки, где лежала ее кошка. Кошка слушала про финикийцев и благостно мурлыкала. Вероника приглашала в гости подруг, и они вместе ухохатывались, глядя на то, как Стасик общается с кошкой. «Теперь мне немного стыдно вспоминать, но это правда было очень смешно. И этот Стасик… он был такой тошнючий!» Не хочется уподобляться тошнючему Стасику, тем более что я хорошо помню наш первый разговор с Вероникой – тот, после которого она не пришла на свидание. Нет уж, оставим своих финикийцев при себе.

– О чем думаешь, Дем?

– Да ни о чем особенно. Просто думаю, что хотел бы съездить на юг. Намиб, Окаванго… Там должно быть очень красиво.

– А это далеко?

– Далеко. Да и дороги, говорят, ужасные. Мне начальник рассказывал, он там был.

Наутро после ночевки в Маланже мы доехали до черных скал Пунго-Андонго, где, если верить преданию, в вулканической породе отпечатались следы бежавшей от преследователей королевы Нзинги. Когда-то провинция Маланже была ее вотчиной, о чем свидетельствует супермаркет, названный в ее честь. Имя и профиль Нзинги фигурируют и на упаковках местного кофе. Управляющий гостиницей, жуликоватый малый в перманентном подпитии, объяснил: если бы не этот брендинг, многие и не знали бы, что когда-то здесь правила великая африканская королева. Интересно, что предпочла бы сама Нзинга: чтобы ее имя было предано забвению или чтобы оно превратилось в торговую марку?

Дорога от Маланже до Пунго-Андонго заняла дольше, чем можно было предположить, глядя на карту, но, по крайней мере, это была асфальтированная дорога, только в самом конце сменившаяся макадамом. Пару раз на нашем пути попадались рейсовые автобусы, съехавшие на обочину или вставшие посреди дороги, чтобы люди могли помочиться. Пассажиры обоих полов справляли нужду дружной оравой, не стесняясь друг друга, переговариваясь как ни в чем не бывало, пока мужчины расстегивали ширинки, а женщины задирали юбки.

– Неужели здесь так принято? – с удивлением и возмущением спрашивала Вероника.

– Как «так»?

– Ну, писать вот так… прямо у дороги. У всех на виду.

– Просто здесь никуда не отойдешь, – с бесстрастным видом знатока отвечал я, с удовольствием наблюдая за ее реакцией. – Только у дороги и можно. В полях‐то мины!

После пыльного поселка Какусу асфальт заканчивался, но мучиться оставалось недолго: на горизонте уже виднелось знаменитое скальное образование, естественная крепость, укрытие неукротимой правительницы Ндонго и Матамбы. Там, где в камне обнаружилась едва заметная вмятина, которую местная легенда выдавала за след ноги королевы, соорудили беседку-турбюро. Несколько самопровозглашенных экскурсоводов сидели там с самого утра в ожидании туристов. Мы примкнули к группе монашек из Мексики, приехавших в Анголу с какой-то доминиканской миссией. Монашки владели только испанским, Вероника – только английским. Бедный экскурсовод старался как мог, изъясняясь на гремучей смеси испанского с английским и даже русским. Я оценил эти изрядные усилия. Но когда экскурсия закончилась и орава монашек отправилась восвояси, а мы задержались, чтобы задать еще несколько вопросов, гид продолжил разговор все на том же диком суржике. И до меня наконец дошло, что никаких особых усилий угодить разноязычной тургруппе тут не было: этот гид, по-видимому, всегда так общался с иностранцами, откуда бы они ни приехали. Все иностранные языки, которых он успел нахвататься за годы своей халтуры, слипались у него в голове в одну пельменную массу, и он не считал нужным разлеплять их.