нехитрое. Значит, хлеб у ребят на зиму все-таки будет… А что, если попробовать пока кого половчее из малышей дежурными назначать? Что ж, труд невелик, пускай приучаются. Да-да… Очевидно, так и придется поступить…»

Воспитатели, не торопясь, пересекли двор и уже подошли к первому корпусу, когда Полина Карповна совсем замедлила шаги и тронула мужа за рукав:

— Послушай-ка, Юрий, а может быть, тебе все же стоит пойти посмотреть, что там с ребятами?.. Куда-то они запропастились. Как бы беды не натворили.

— Правильно! Пойдемте все, Юрий Николаевич! Ну, я вас умоляю! — снова засуетилась Людмила Степановна, нервно щелкая застежками ридикюля, доставая платок и благодарно взглядывая на Полину Карповну. — У меня просто душа не на месте! Вы же еще не знаете — а они к конюшне пошли… Мне девочки сказали… Пойдемте!..

— Ну, нет уж, благодарю… Не нужно меня умолять, — иронически хмыкнув и покачав головой, ворчливым тоном нелюбезно отозвался Мизюк. — Вы уж, Людмила Степановна, пожалуйста, присмотрите лучше за своими малышами, уложите их там поскорей. И не ходите вы никуда, ради господа бога!.. Поля, я через пять минут вернусь…

Ни единой мальчишеской души не маячило на сыром — в тускло-оловянных заплатках луж, — продутом ветром и сумеречном детдомовском дворе. И немного поодаль, в саду, на чуть лоснящейся от стекающих дождевых капель блеклой коре яблоневых стволов, на полуоблетевших разлапистых сучьях не было заметно неверно трепещущих отблесков ребячьих костров.

Проходя пустынным двором, Юрий Николаевич знобко сутулился и невольно ловил себя на мысли, что успел свыкнуться с этими, красновато мерцающими во тьме и — как называл он их про себя — «первобытными огнищами», без которых оскудевшим детдомовским владениям, казалось, не хватало теперь чего-то существенного, свидетельствовавшего ранее о не совсем еще заглохшей здесь жизни. Как-то слишком уж бесприютно, покинуто — если не сказать безысходно-мертво — представлялось ему сейчас вокруг.

Ощущение некой всеобщей погибельной безысходности усугублялось, быть может, еще и тем, что посередке двора нелепо кособочилась порушенная мальчишками дощатая трибунка, с низко накренившейся тонкой мачтой, где когда-то весело трепыхался на летнем ветерке быстро выцветавший флаг. Обшивка трибунки, струганые ее перильца, ступеньки лестницы — все это давно сгорело на кострах да в печурках. Но расшатанные потемневшие столбики и основательно приколоченный к ним железными скобами дубовый настил до сей поры успешно противостояли посягательствам ребятни и прочим налетавшим бурям.

Ненадежный этот, дыроватый помост, с хлипкой, перекосившейся мачтой, как бы зыбисто плывущий в сумерках над исхлестанной дождями землей, почему-то неизменно воскрешал в памяти Мизюка картину художника-мариниста, на которой тот изобразил потерпевших кораблекрушение людей. Смытые, наверное, с палубы волной и брошенные на произвол неукротимо разбушевавшихся пучин, несчастные те люди, вопреки всему, отчаянно цеплялись за какие-то балки или бревна, уповая, должно быть, не только справиться с грозной стихией, но и перехитрить судьбу.

«Вот уж поистине потерпевшие крушение, — минуя трибунку, обескураженно подумал Юрий Николаевич о некогда незыблемом окружающем бытии, о детском доме-суденышке, ни шатко ни валко бежавшем по мелкой житейской ряби, которое вдруг, — нет, не по его, конечно, капитанскому недосмотру! — швырнуло на пенный гребень, шмякнуло об острые камни, расколошматило в щепки. И теперь он с остатками своей сильно поредевшей команды любыми способами пытается удержать вдосталь хлебнувших лиха ребят на жалких, тонущих обломках. — И ухватиться-то им, бедолагам, покрепче не за что, и берегов не видать… Куда же их потом вынесет, правдолюбцев этих, рыцарей?.. Да и где они сейчас, кстати? В конюшне?.. Что-то долгонько беседа там у них затянулась. Как бы и впрямь не поколотили они мальчишку…»

Однако ребята и пальцем не тронули Вальку Щура.

Они давно уже поговорили с ним и просто сидели в конюшне на куче прелой соломы, привалившись к стене. Курили себе в тепле, неспешно, по привычке хороня вспыхивающие огоньки самокруток в горстях, и, дабы не учинить ненароком пожара, стряхивали рдеющий пепел на мокрое — под расплющенные, загнутые спереди по-лыжному копыта мерина.

И Валька Щур тоже рядком со всеми ребятами пристроился и тоже курил.

Мерин изредка, со вздохами, переступал с ноги на ногу, поджимал их поочередно, оседая на бок скошенным крупом; фыркая от табачного дыма и разгоняя его секущим хвостом, хрустел соломой; сыпал исходящими паром катышами и дружелюбно поворачивал голову к ребятам, — должно, любопытно ему было поглядеть да послушать, с чем на этот раз пожаловали к нему мальчишки.

Ведь с давних пор именно здесь, в конюшне, под терпеливые вздохи мерина выясняли свои запутанные отношения детдомовские чудо-богатыри: честно спорили и мирились; по закону, до первой кровянки, дрались один на один. Впрочем, на тех, кто воровал в спальнях, кто грешил доносительством, никакой закон уже не распространялся. Таких карали беззаконно — жестоко били по чему попадя, скопом.

Однако Володя Лысенко нынче с Валькой Щуром только предварительную беседу провел. Иван же Морозовский и Генка со Славкой молчаливо стояли у двери — ожидали, когда «толковище» закончится. А получилось оно коротким, зато, быть может, чересчур «выразительным».

— Для чего же ты, падло, в столовке перед Риточкой выёживался? — намеренно частя сиплым бандитским говорком, спросил Володя, чувствуя, что иными словами Щура не проймешь — не дойдут они до его сознания.

Валька было нахально вскинулся, рот уже свой распялил, чтобы начать заедаться в ответ, но вдруг растерянно заморгал, обмяк лицом. Желтые конопатинки яснее проступили на его побелевших щеках.

Наверное, Щур все-таки допер, что побывавший в Пуще Водице, а еще до этого немало повидавший и многому обучившийся на кривых перепутьях своей «вольной житухи» Володя Лысенко далеко неспроста заговорил с ним на уличном наречии. Безотказно выручавшим Вальку на прежних ребячьих «толковищах» обычным враньем либо наглым отрицанием: «А ты сам видал?.. Ты сам слышал?.. А чем ты докажешь?..» — сейчас, пожалуй, не отделаешься от сурово сжавшего кулаки пацана. Тут надо или с ходу по морде бить, или просить пощады.

— Да ты чего это, Лысый?.. Ребята вот слышали… Я же токо пошутил с нею… Ну, скажите ему, пацаны!.. — Он заерзал глазами от одного молча стоявшего паренька к другому, на всякий случай жалостливо всхлипнул и даже пущенную слезу рукою утер. — Вот гадом же мне быть, пацаны, — пошутил!..

— А ты, Щуренок, и без того уже гад, — жестко сказал ему Володя Лысенко. — Но раз пошутил, так пошутил… Хотя если ты, гад, настучишь про Риточку немцам или чего-нибудь на Мизюка капнешь… — он веско помедлил для большего впечатления. — Век мне свободы не видать! — побожился угрюмой воровской клятвой Володя. — Живым тебе тогда, падло, по земле не ходить. Убью, понял?

И совсем уже обалдевший Валька Щур понял: этот хмырь не то что