неторопливо направился к выходу. За Володей молчком поднялись со своих табуреток Иван Морозовский, Генка Семенов, и Славка Комов позади других пацанов тоже пристроился…

Щур с надеждой взглянул на Мизюка, но директор сделал вид, что ничего особенного в поведении ребят не заметил. Ну, поужинали и пошли себе в спальню. Что же тут такого?

Валька посидел еще малость, потом вздохнул и вроде бы нехотя, будто одолжение кому-то делая, поплелся к двери.

— Юрий Николаевич, я сейчас же пойду за ними! — потревоженной наседкой вскинулась Людмила Степановна, нервно комкая платочек. — Они изобьют мальчика!.. Что же делать, боже мой? Они ведь могут даже его убить! Надо немедленно как-то помешать этому!..

— Не волнуйтесь, пожалуйста, Людмила Степановна, — размеренным тоном произнес Мизюк, успокоительно прикасаясь к ее руке. — Сядьте и никуда не ходите. Не мешайте им. Никого они не убьют. В иных вещах эти ребята разбираются гораздо лучше, чем мы с вами… Да и действуют гораздо решительнее. Во всяком случае, Лысенко…

Тихий этот паренек появился в здешнем специализированном детском доме не совсем обычным порядком, незадолго до начала войны, весной. Новичков всегда привозили в детдом по нескольку человек за раз, скопом. А Володя приехал в одиночку.

Вернее, привез его сюда Мизюк.

Сам еще как следует не оглядевшийся на новом месте, Юрий Николаевич ездил тогда в Киев, «утрясать» кое-какие вопросы, связанные в основном с утверждением его в хлопотной должности директора и посему требовавшие обязательного личного присутствия.

На обратном пути завернул он к бывшему своему сослуживцу по давней и нелегкой работе в Чрезвычайной комиссии по борьбе с беспризорностью. Сослуживец к тому времени уже не первый год заведовал знаменитым среди окрестной шпаны детприемником в Пуще Водице.

Попасть в Пущу Водицу означало для всякого сорванца, с одной стороны, — весьма лестное самолюбию признание немалых твоих «заслуг» в нарушении закона и общественного спокойствия, но, с другой, — неизбежное расставание на вполне определенный срок со столь желанной свободой, о которой грезили втайне даже упитанные и чистенькие счастливчики из различных образцово-показательных детских домов.

Вот этот заведующий и подбил Мизюка взять Володю Лысенко с собой.

— Ты, конечно, сам прекрасно знаешь, — увещевал он Юрия Николаевича за стаканом крепкого чая в канцелярии детприемника, — что публика тут у меня подбирается исключительная. Да и крестник этот мой, которого я хочу тебе рекомендовать, прямо скажу, — не голубок сизокрылый. Отменные университеты мальчишка прошел. Но, — как бы тебе это попроще объяснить? — душа у него, понимаешь ли, до конца не очерствела, коркой ледяной покуда еще не покрылась, что ли. Ее отогреть можно…

— Так ведь у меня тоже не парник оранжерейный, — попробовал отгородиться неуклюжей шуткой Юрий Николаевич. — Своих архаровцев хоть отбавляй.

— Ну, не скажи!.. Твои архаровцы — ангелы непорочные, по сравнению с моими хлопчиками… — Заведующий просительно заглянул в глаза Мизюку. — Возьми к себе паренька, Юрий Николаевич. Тебя-то я знаю, а потому и прошу. Кому бы другому и сам не отдал. Да попади он к какой-нибудь ученой фифе, затюкают его всяческими новомодными методами пер-р-ревоспитания! А ему-то просто-напросто человеческое участие необходимо, внимание и элементарная доброта… Кстати, откровенно говоря, я и права-то никакого не имею отдавать его кому бы то ни было, без надлежащего ходатайства и разрешения свыше, но жаль мальчишку. От нас ему одна дорога — в трудколонию… Там он, вернее всего, «образование» свое довершит — и пойдет-покатится из тюрьмы в тюрьму… Да ты не беспокойся, ходатайство я сам оформлю, комар носа не подточит… — И, заметив протестующее движение Мизюка, заторопился: — Ты погоди, погоди отказываться! Посмотри сперва на парня, а потом уже и решай!..

— Ладно, уговорил. — Мизюк со вздохом отодвинул недопитый стакан, к граненым бокам которого прилипли чаинки. — Веди-ка сюда своего голубя. Погляжу хоть на него для порядка. Но сначала бы с «делом» его познакомиться не мешало… А то ты мне этого фрукта вроде кота в мешке подсовываешь…

Заведующий детприемником слишком уж поспешно, опасаясь, наверное, что Юрий Николаевич передумает, достал из шкафа папку с «делом» и, пренебрегая высоким начальственным положением своим, самоходом направился за пареньком.

Мизюк же без особого интереса развязал тесемки папки, бегло перелистал несколько страниц, мельком их просматривая, перевернул еще две-три, вчитался — и присвистнул.

За круглым сиротой Владимиром Сергеевичем Лысенко, тринадцати с половиной годков от роду, вилась уже довольно-таки длинная цепочка групповых, одиночных, карманных, квартирных, вокзальных и прочих краж. Судя по сжатому между картонными папочными обложками и потому, конечно, отнюдь не исчерпывающему жизнеописанию его, мальчишка был разносторонним и вполне квалифицированным вором.

«Нет, не приму я от этого ушлого благодетеля сей подарочек, — твердо решил Юрий Николаевич, откладывая подальше от себя потрепанную папку. — Ну его к лешему! Тут дал бы бог со своими толком управиться…»

Возможно, не последнюю роль в непреклонном этом решении Мизюка сыграла и помещенная на первой странице, отблескивающая глянцем, фотография самого обладателя столь содержательного «дела».

На Юрия Николаевича угрюмо взирал стриженный наголо, с запавшими, словно от истощения, щеками и безвольно очерченным, капризным ртом типичный беспризорник. К тому же еще — как оговаривалось в отдельной «сопроводиловке», сочиненной, должно быть, на досуге каким-нибудь отставным кабинетным «шкрабом», сиречь школьным работником и, надо полагать, все-таки педагогом, — у данного ребенка многократно наблюдались «отчетливо выраженные признаки умственной ограниченности, усугубленные общей дефективностью…».

«Черт знает что! Ересь какая-то, — прочитав «сопроводиловку», язвительно покривился Юрий Николаевич. — Усугубленные признаки, общая дефективность… Ну и мудрецы! Очевидно, попросту истеричный, как всякий малолетний вор, и безжалостно измордованный вольготной жизнью мальчишка. Нет уж, пускай с ним в исправительной колонии маются. Самому брать в детский дом этакое сокровище — слуга покорный…»

Однако объектив казенного фотоаппарата оказался все же небезызъянным. Да и крючкотвористое заключение досужего знатока ребячьих душ, адресованное будущим наставникам Володи Лысенко и призванное — по мысли создателя мудреной бумаги — помочь им поскорее вернуть заблудшего огольца на праведную стезю, по всей вероятности, составлялось, когда ученый дядя пребывал не в лучшем расположении духа либо в несчастливый для парнишки день.

Как фотография, так и заключение были не совсем в ладу с действительностью.

Заведующий детприемником привел в канцелярию ничем особо не примечательного с виду, в меру худощавого, большеглазого пацана. Отросший ежик светлых волос задорно топорщился над безмятежным мальчишеским лбом.

Держался Володя непринужденно, спокойно и — как сразу же отметил про себя Мизюк — с ненаигранным чувством собственного достоинства. Лицо открытое, чистое, но в уголках по-детски еще не отвердевших губ уже наметились тонкие бороздки, которые обычно отличают людей независимых и волевых. Даже серая, непокроистая одежка не пригнетала его, а сидела на пареньке ладно и словно бы форсисто.