Л. Фейхтвангер: «Население охватил настоящий психоз вредительства. Привыкли объяснять вредительством все, что не клеилось, в то время как значительная часть неудач должна была быть, наверное, просто отнесена за счет неумения» (50). В охоте на ведьм были заинтересованы все – «верхи», стремящиеся канализировать народное недовольства, «низы», желающие понять, почему социальная революция не привела к желанному освобождению. Писатели, отражавшие действительность, четко фиксировали присутствие «ведьм» в окружающем мире.

Ильф и Петров: «Дуванов, так звали мужчину, выдававшего себя за женщину, был, как видно, мелкий вредитель, который не без основания опасался ареста».

Булгаков:

– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: – Здравствуйте!

– Здорово, вредитель! – злобно и громко ответил Иван…

Фантомы сознания стали жить своей реальной жизнью. Как и в Средние века, власть использовала «молот ведьм» для решения своих вполне земных задач – создания и укрепления социалистического государства. «Процесс структурирования новой общественной пирамиды, в которой советское чиновничество выполняло бы системообразующие функции, был в сталинской концепции насущной необходимостью и предпосылкой модернизации аморфного, архаического социума, в котором преобладало патриархальное крестьянство и недавние выходцы из деревни – рабочие… Подобно самому обществу, в котором она действовала, местная власть была достаточно патриархальна и традиционна, а по способам управления – неэффективна и хаотична» (51). То есть, имеющийся в распоряжении власти человеческий материал был не готов к роли «эффективного работника» в условиях индустриального общества, которое спешно строили большевики.

В. Бережков с сочувствием описывает киевского «красного директора», преданного партийца и хорошего человека, в условиях жестких требований власти в эпоху индустриализации: «Красный директор “Большевика” по-прежнему тяготился своими прямыми обязанностями. На работе он обычно бывал лишь в первую половину дня. Затем, передав бразды правления главному инженеру, спешил к дяде Ивану, к лошадям, слабость к которым питал со времен удалых кавалерийских рейдов дивизии Котовского… Выхватив из ножен шашку и размахивая ею, словно рубя головы невидимым врагам, он мчался, поднимая клубы пыли, по бескрайнему пространству до самого Святошино, некогда аристократического пригорода Киева. Спустя пару часов Владимиров возвращался на взмыленной кобылице, счастливый и полный энергии… Этого человека, преданного солдата революции, не минула участь, постигшая многих его соратников…

Национальность его жены оказалась достаточной уликой, чтобы объявить Владимирова японским шпионом» (52).

Можно возмущаться несправедливостью навета, но нельзя не признать и того факта, что из лихого рубаки Владимирова получился никудышный специалист в области тяжелого машиностроения. Количество таких заслуженных партийцев во всех сферах бытия в стране исчислялось десятками тысяч, и они занимали чьи-то места. Они успели густо перемешаться с красной (и не очень красной) интеллигенцией и стать новой элитой страны. Места нужно было освободить для новых, взращенных под себя Советской властью специалистов – фанатично преданных режиму и, что очень важно, абсолютно дисциплинированных. Раз так – бояр на вилы, тем более что народ давно жаждет их крови. Это лучший способ предотвратить более страшный взрыв.

К началу репрессий тридцатых годов в ВКП(б) оказалось как бы две партии: сталинская и ленинская. Сталинская состояла из назначенцев, отобранных по признаку «безусловной лояльности», а ленинская – из захвативших свои посты «именем революции» членов организации профессиональных революционеров. Сместить ленинцев (не отдельных лиц, а весь слой) обычным путем было невозможно. Вот почему, несмотря на все назначения и перемещения, в 1930 году среди секретарей обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий 69 % (больше 2/3) ещё были с дореволюционным партстажем. Из делегатов XVII съезда партии (1934 год) 80 % вступили в партию до 1920 года, то есть до окончательной победы в Гражданской войне. А всего через 5 лет, в 1939 году, среди лиц, занимавших эти посты, 80,5 % вступили в партию позднее 1924 года, то есть после смерти Ленина (53).

Сталин уничтожил больше революционеров, чем все русские цари, вместе взятые. И хотя во время перестройки сильно заостряли внимание на том, что некоторые из бывших кадетов или меньшевиков были репрессированы именно при Сталине, но, согласно документам, давешние оппоненты большевиков истреблялись им со значительно меньшим рвением, нежели «ленинская гвардия». Осмысление истории сталинских репрессий – это вопрос сочувствия революционерам эпохи Октябрьской революции, Гражданской войны и жертвенного строительства двадцатых годов.

И озлобленный народ во многом эту карательную политику поддерживал. Писатель Иван Акулов (из крестьян) говаривал: «Я бы Сталину все-таки поставил золотой памятник хотя бы за то, что он все эту “ленинскую гвардию” – к е… матери, к е… матери!» (54) Причем говорил это в присутствии В. Молотова, уже пенсионера, но все же выходца из пресловутой «ленинской гвардии». А тот – знай только и усмехался в усы.

Общеизвестно, что процесс отправки «ленинской гвардии» по указанному крестьянским писателем адресу начался после ХVII съезда партии, «Съезда победителей» в 1934 году, аккурат после голода 33 года, когда режим коснулся дна и теперь начал выплывать на поверхность. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на ХVII съезде партии, было арестовано и расстреляно за эти годы 98 человек. Из 1966 делегатов съезда с решающим и совещательным голосом было арестовано по обвинению в контрреволюционных преступления 1108 человек, из них расстреляно 848 (55). К. Симонов: «То, что происходило на ХVII съезде партии, как будто свидетельствовало о правильности моих юношеских радужных взглядов: бывшие оппозиционеры каялись, признавали свои ошибки. Им предоставляли возможность для этого, публиковали их заявления, прощали, принимали обратно в партию – в общем, верили людям, и это создавало атмосферу и единства, и общей целеустремленности, и веры в будущее страны и свершение всех намеченных планов…» (56)

Отрезвление наступило после убийства С. Кирова. Наверное, сегодня даже трудно представить себе, какой страшной силы и неожиданности ударом для общества стало убийство полузабытого сегодня партийного вождя. «Во всей атмосфере жизни что-то рухнуло, сломалось, произошло нечто зловещее. И это ощущение возникло сразу, хотя люди, подобные мне (то есть К.Симонову – К.К.), даже не допускали в мыслях всего, что могло последовать и что последовало потом» (56). А. Микоян писал в своих мемуарах: «После смерти Ленина, и того горя, которое все тогда пережили, это было вторым по своей глубине горем для партии и страны» (57).

Еще раз обращаю внимание: трагедия коллективизации, голод, людоедство в обреченных селах в коротком перечне микояновских горестей отсутствует. Для настоящего партийца судьба миллионов людей менее важна, чем убийство одного из партийных функционеров. Причем, речь идет не о политических последствиях того убийства, а именно об искренних человеческих эмоциях сразу после свершившегося («все тогда пережили»).