– Следователь Фукс, Абрам Иосифович, – представился он… Отец довольно холодно попрощался с Фуксом. Меня это даже покоробило. Все это время Фукс с таким участием нам улыбался. Он, казалось мне, тоже радуется, что наше тяжелейшее испытание окончилось. В конце концов, следователь ГПУ тоже человек. Я готов был простить его, даже если он порой плохо обращался с отцом. Только потом мы узнали, что, добиваясь “признаний”, отца жестоко избивали, заставляли сутками стоять в узком карцере, лишали сна, сажали в одну камеру с уголовниками, подвергали и более изощренным пыткам. Но он обладал несокрушимой волей и атлетическим телосложением. Это помогло ему вынести все издевательства. Он много раз терял сознание, но не подписал ни одной бумажки, которые ему подсовывал следователь» (30).

Как сложилась судьба рыжего Фукса? Подозреваю, трагически, как и у большинства советских чекистов той эпохи. Например, был расстрелян Е. Евдокимов, фальсифицировавший «Шахтинское дело» (а до того отличившийся зверствами в Крыму, захваченном Красными войсками после отступления белых)[79]. В числе прочих, расстрелян В. Балицкий, который сфабриковал в 1931 году дело «Союза вызволення Украины». Писатель Г. Снегирев, сын одной из подсудимых на процессе СВУ (который подробно описан в его повести «Мама, моя мама») наслаждается возмездием палачам: «Казнены советской властью следователи Бруки, Броневые, Грозные, покатились в яму Балицкий, Михайлик и прочие, уничтожены прокуроры Ахматов, Быструков, Якимишин…»

А ведь Балицкий, если верить совинтеллигентам, милейший человек был. Стадион «Динамо» в Киеве носил тогда имя наркома внутренних дел Украины В. Балицкого, инициатора строительства этого спортивного сооружения. Таких хороших людей – и в расход! Ну, не свинство ли? А Снегирев продолжает злорадствовать: «Пора сказать и о блистательном общественном обвинителе Панасе Любченко. В ночь на 30 августа 1937 года Панас Петрович вырвался в одной белой рубашке с заседания ЦК компартии Украины. Был он в то время не более и не менее как главой правительства УССР, председателем Совнаркома Украины, знай наших!.. Так вот, вырвался в одной рубашке, вскочил в свою машину и помчался к себе домой якобы за важными какими-то бумажками. Вбежал в дом, особняк на улице Ленина возле велотрека – и ночную тишину прорезали три пистолетных выстрела: жену, сына, себя…» (31).

Трагическая судьба, но именно благодаря сотням тысяч евдокимовых, балицких, любченок, их неустанной работе в двадцатые и тридцатые годы, в стране установилась атмосфера, в которой стал возможен Больший террор. Согласно оперативному сообщению, в ноябре 1934 года умница И. Бабель обронил в узком кругу: «Люди привыкают к арестам, как к погоде. Ужасает покорность партийцев и интеллигенции к мысли оказаться за решеткой. Все это – характерная черта государственного режима» (32). Режима, установленного и воспетого с помощью таких, как Бабель.

Если присмотреться, и за занимательной фабулой «Мастера и Маргариты» таится атмосфера страха, тотальной слежки и бесконечных исчезновений: «И в эту минуту в столовую вошли двое граждан, а с ними почему-то очень бледная Пелагея Антоновна. При взгляде на граждан побелел и Никанор Иванович…» Или: «… еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру номер одиннадцать… пальцем выманил из кухни Тимофея Кондратьевича в переднюю, что-то ему сказал и вместе с ним пропал». И, если вчитаться, таких пропаж в романе множество. Возможный арест и исчезновение – повседневность описываемого общества.

Итак, советское образованное сословие воспринимало работников «органов» как печальную, но объективную реальность, а наиболее преданные режиму старались максимально с ними сблизиться, подружиться, породниться. Они никак не ожидали, что начнется разгром органов, вообще всей едва сложившейся советской элиты, который непосредственно заденет и их.

Первый звоночек прозвенел ещё в 1929 году – расстрел весьма известного, в том числе и литературных кругах, Якова Блюмкина.

Знаменитый чекист Блюмкин прославился как убийца немецкого посла Мирбаха в 1918 году. После вел полную авантюр и приключений жизнь, стал одним из руководителей ГПУ. В 1929 году он создал нелегальную резидентуру в Турции, используя финансовые средства, полученные от продажи хасидских древнееврейских рукописей, переданных ему из особых фондов Государственной библиотеки. Эти деньги предназначались для создания боевой диверсионной организации против англичан в Турции и на Ближнем Востоке. Однако Я. Блюмкин передал часть средств Л. Троцкому, который после высылки из СССР некоторое время жил в Турции. Более того, он привез в Москву письмо Троцкого, адресованное только что вернувшемуся из ссылки (отправлен туда после поражения Троцкого в партийной борьбе) видному большевику Карлу Радеку.

Радек дружил с Блюмкиным еще со времён Гражданской войны. Однако Радек быстро сообразил, что у него появилась возможность восстановить своё былое положение в партии. Он сразу помчался в Кремль и передал Сталину всё, что узнал от друга.

Я. Блюмкин был доставлен в тюрьму. На допросах он держался храбро, и смело пошёл на расстрел. В последний момент перед тем, как его жизнь оборвалась, он успел крикнуть: «Да здравствует Троцкий!». Вскоре «органам» стало известно, что о предательстве К. Радека и обстоятельствах ареста Я. Блюмкина каким-то образом дознались лидеры оппозиции, в том числе и Троцкий в своём турецком изгнании. Вина Радека по своей тяжести была равносильна тому, если бы он сделался агентом-провокатором советских карательных органов. Специальное расследование, проведённое по приказу руководителя ведомства Г. Ягоды, позволило установить, что оппозиционеры получили эти сведения от сотрудника Секретного политического управления Рабиновича, втайне разделявшего их взгляды. Рабинович был расстрелян без суда.

Тайный расстрел Блюмкина, относящийся к 1929 году, произвёл тяжёлое впечатление на всех, кто узнал об этом деле. Старые большевики – даже те из них, кто никогда не имел ничего общего с оппозицией, – начали бойкотировать Радека и перестали с ним здороваться. В истории СССР это был первый случай расстрела члена большевистской партии за сочувствие оппозиции. Сам Ленин, ссылаясь на печальный пример Французской революции, предупреждал своих последователей против вынесения смертных приговоров членам правящей партии большевиков. На протяжении десятка лет Советская власть не нарушала этого ленинского завета и неписаный закон запрещал вынесение смертного приговора членам партии за политические проступки. «Дело Блюмкина» показало сталинской команде, насколько сильны оппозиционные течения в партии, а значит, приближалось время решительных действий. Они лишь временно откладывались до окончания коллективизации – невозможно одновременно укрощать народ и воевать с соратниками.