Современница Булгакова Н. Мандельштам: «Жизнь ставила нас в условия чуть ли не карбонариев. Встречаясь, мы говорили шепотом и косились на стены – не подслушивают ли соседи, не поставили ли магнитофон. Когда я приехала после войны в Москву, оказалось, что у всех телефоны закрыты подушками: пронесся слух, что в них установлены звукозаписывающие аппараты, и все обыватели дрожали от страха перед черным металлическим свидетелем, подслушивающим их потаенные мысли. Никто друг другу не доверял, в каждом знакомом мы подозревали стукача» (38). Даже мое поколение хорошо помнит бесконечные вычисления стукачей и страх прослушивания. Хотя никакого массового подслушивания и прослушивания в СССР не осуществлялось, не настолько богатое было государство. Во многих областных центрах даже служб соответствующих не имелось, обходились информацией от оперативных сотрудников.

После смерти Сталина специальным решением партийных и государственных органов, оформленных приказами по КГБ СССР, запрещалось использование такого рода средств в отношении партийных и советских руководителей всех уровней, выборных комсомольских и профсоюзных работников, начиная с районного звена, членов коллегий министерств и ведомств, сотрудников партийной и комсомольской печати, народных депутатов всех уровней. Никто не имел права нарушить эти приказы. Таким образом, номенклатура старалась обезопасить себя от повторения сталинского произвола. А заодно вышла из-под контроля советской контрразведки, в конце коммунистической эпохи активно налаживая связь с иностранными спецслужбами. Вопрос деятельности западных «агентов влияния» остается одним из самых больных вопросов современности, поскольку многие из них живы и продолжают играть активную роль в политике и экономике постсоветских стран.

Мы говорили о накоплении взрывоопасного материала, который обрушился на советскую элиту массовыми репрессиями тридцатых годов. Это ярость обманутых крестьян, разложение самой элиты, непрекращающаяся вакханалия репрессий против остатков старых классов; здесь и порождающая страх эпидемия доносительства, и острая партийная борьба, и внешнеполитическое положение СССР… Пожалуй, можно было предугадать неизбежность взрыва и большевистского решения накопившихся проблем простым способом разрубания Гордиева узла. Другого быстрого варианта выпутаться из хитросплетений строительства социализма власть просто не имела и поступить иначе не умела.

Сейчас много пишут о том, что после т. н. «Съезда победителей» начало массовых репрессий застало общество врасплох. Это не так – погром застал врасплох только два десятка лет безнаказанно правившую коммунистическую верхушку. Другие слои общества всё время подвергались непрекращающемуся давлению. Важно то, что партийные и советские органы вели репрессивную политику не в противодействии с влиятельными слоями художественной общественности, а в союзе и контакте с ними. Причем некоторые титаны духа контактировали так рьяно, что порою даже ЦК партии и генсек вынуждено защищали одних интеллигентов от других.

Для публичного официального озвучивания директивных указаний, как правило, использовался главный печатный орган страны – газета «Правда». «Эти акробаты пера, эти виртуозы фарса, эти шакалы ротационных машин…» – сколько невинных людей пострадало от лап этих тоже вроде бы интеллигентов. Быть раскритикованным или хотя бы неодобрительно упомянутым в «Правде» означало крупнейшую неприятность для человека любого положения и ранга. «Правдистами», в числе прочих, были Илья Ильф и Евгений Петров. Их приятель Борис Ефимов вспоминал: «Ни для кого не была секретом близость редактора “Правды” Мехлиса к Хозяину и предполагалось, что все, напечатанное в “Правде”, согласовано с “Вождем и Учителем”. “Напечатано в “Правде”, “В “Правде” сказано“, “Правда” по этому вопросу считает…” – это стало высшим и окончательным критерием в суждении или споре по каждому вопросу культуры, науки, искусства» (39).

Наглядный пример влияния газетной бумаги на жизнь гения находим в дневниках Елены Сергеевны Булгаковой: «9 марта. (1936 г.) В “Правде” статья “Внешний блеск и фальшивое содержание”, без подписи. Когда прочитали, М. А. сказал: «Конец “Мольеру”, конец “Ивану Васильевичу”». Днем пошли во МХАТ – “Мольера” сняли, завтра не пойдет» (40). Известен агентурный отчет о самочувствии Булгакова после инициированного П. Керженцевым[80] снятия «Мольера» и редакционной статьи в «Правде»: «Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улицам одному, хотя внешне он старается ее скрыть)» (41). Страх бесследного исчезновения, как пропадали его персонажи в «Мастере и Маргарите», преследовал потом писателя до конца дней. Такова была сила воздействия официального слова партии.

Между тем, сама газета, выносившая суровые приговоры деятелям искусства, профессионализмом не блистала. Е. Петров признавал, что «Правда» делалась крайне слабо: «90 % сотрудников не имеют ни малейшего понятия о газете. Рассказы, как нарочно, печатаются самые скверные. Стихи еще хуже. Рецензии анекдотически плохи. Хроника пишется отвратительным казенным языком. Нет более или менее приличных корреспондентов. Самые интересные события подаются так, что не хочется читать» (42). Петров был опытным «правдистом» и знал, о чем пишет. «Правдистом» считался и другой корифей советской литературы – Демьян Бедный. Его лаконичные топорные эпиграммы на страницах «Правды» напоминали безапелляционные судебные вердикты. Для иллюстрации, его «рецензия» на постановку «Горя от ума» в театре Мейерхольда:

Острое словцо – оно тоже подчеркивает народность. Там же, в «Правде», о театре В. Мейерхольда рассуждал А. Жданов: «Известно недавнее постановление о ликвидации театра Мейерхольда – чуждого советскому искусству. Непонятно, однако, почему Комитет по делам искусств и его руководитель товарищ Керженцов в течение такого долгого времени допускали существование у себя под боком, в Москве, театра, который своим кривлянием, трюкачеством пытался опошлить пьесы классического репертуара…» («Правда», 18.01.1938 г.). Так и не стало тов. Керженцева, стерли жернова репрессий пресловутого основателя Лиги Времени, давнего гонителя Булгакова, который довел Михаила Афанасьевича до тяжелой душевной болезни.

За полгода до смерти, Булгаков, анализируя прожитые годы, все время возвращался к одной и той же теме – к своей загубленной жизни. «М. А. обвиняет во всем самого себя, – пишет Елена Сергеевна. – А мне тяжело слушать это. Ведь я знаю точно, что его погубили. Погубили писатели, критики, журналисты» (43). Еще раз – погубили писатели, критики, журналисты. Разумеется, и система, но система состоит из живых людей.

Твардовский рассказывал, как, сидя на каком-то собрании между Кожевниковым (который в ту пору заведовал литературным отделом «Правды») и Ермиловым, он услышал следующий разговор: