И вот еще что. Когда закончишь это письмо, надо будет составить еще одно, очень важное. Королю Дэвиду. Не хватало еще, чтобы он, увидев наши спины, решил от щедрот разукрасить их стрелами!

Отпиши ему, что, памятуя наше близкое родство и давние приятнейшие отношения, которые всегда связывали меня с его старшим братом, королем Александром, а уж тем паче с его сестрой, моей незабвенной Мод, я бы желал видеть в короле Дэвиде верного друга и соратника. А если еще он пришлет мне на подмогу своих голоногих лайрдов,[62]я готов в знак дружбы подарить ему и тем, кто снискает воинскую славу на поле боя, замки и поместья в своем королевстве.

— На поле боя? — переспросил Фитц-Алан, разворачивая пергамент.

— Ты, что же, еще и глуховат стал вдобавок к тупости? — взрыкнул король. И добавил, успокаиваясь: — Поместья, конечно же, в Британии, а не на поле боя! Вернее всего, Стефан объявится в Уэльсе. Он для того и кинул нам эту кость, чтобы ударить в спину. Ничего, мы еще потягаемся. А ты давай, пиши! — прикрикнул он. — Да так, чтобы сердца у тех, кто прочтет твою писанину, растаяли, а глаза покраснели от слез умиления. Уразумел?

— Да, мой государь. — Фитц-Алан склонил голову, чтобы скрыть невольную улыбку.

«Ибо никогда, — прошептал он себе под нос, — столь великое не достигалось столь малым».

* * *

Владимир Мономах угрюмо вышагивал по двору, точно обходя его напоследок перед дальней дорогой. Амбары, овины, конюшни… Он шел, не замечая поклонов челяди, думая горькую думу и, вопреки собственному намерению, не решаясь предстать пред всезнающей головой.

Открывшаяся поутру ситуация печалила Великого князя и зудела, словно застрявшая в седалище заноза. «Если то, о чем поведал фряжский разбойник-душегубец, правда, то след бросить лукавых гостей в острог, дабы прочим неповадно было злоумышлять против Великого князя и ближних его. А если это — черный поклеп, не ладное дело ближних людей девицы из дома самого василевса казнить да ущемлять.

У ромеев сила великая и богатства неисчислимые. Сколько лет они половцам злато-серебро давали, чтоб те набегами по Руси ходили. Любить их, ясное дело, не за что, но и в драку лезть попусту — дурная затея. Оно бы и хорошо дедовское наследие вернуть, да на этакий кус, пожалуй, рта не хватит.

А вот коли братья меж собою ладно все порешат, то тут в самый раз с ромеями все может выйти. Тогда-то родство с Комнинами пригодится. А стало быть, как ни крути, севасту обижать не след. Ее надо холить и лелеять. Так что ж, на людей ее рукой махнуть? А вдруг они и впрямь злоумышляют…»

Думы Великого князя были прерваны самым бесцеремонным образом.

— Ай, держи его!.. На, получи!.. Ой, да он кусается!

Владимир Мономах поднял глаза. На сеновале близ конюшни трое подростков пытались навесить тумаков четвертому, по одежде судя, не здешнему.

Один из отроков, самый крупный, быстро выкинул правый кулак, стараясь попасть бедолаге в голову. Но тот ушел, да что там, перетек по-змеиному под руку обидчика и быстро, хотя и легко, ткнул крепыша сложенными в жало пальцами куда-то в плечо. Парень взвыл, хватаясь за руку, а чужеземец, будто змей, обвивающийся вокруг ствола, оказался вдруг у него за спиной и подсек ноги.

— Ужо я вас! А ну стойте, неслухи! — рявкнул Владимир Мономах, невольно радуясь возможности переключить внимание с кесарской брани на детскую перебранку. — Почто втроем на одного кидаетесь?

— Так он не по-честному дерется! — поднимаясь с земли, пожаловался заводила. — А то б я ему враз кулаками всю рожу раскровянил бы.

— Если бы, да кабы, во рту выросли б грибы. Стой уж, вахлак. — Великий князь махнул рукой. — А тебя как звать, малец?

— Во святом крещении Федором, — опасливо глядя на государя русов, проговорил отрок, — а по прозванию — Кочедыжник, потому как я в день святого Ивана Купалы родился.

— Ишь ты, огнецвет. — Мономах покачал головой. — А драться этак ловко где выучился?

— Отец выучил. А его — дед. Почитай, все у нас Влесовым ратоборством супостата бивали.

— Влесово?[63]— нахмурил брови князь. — Змеево, что ли?

— Точно-точно, батюшка, Великий князь! Федорка тот все змиев нахваливал, — затараторил обвалянный в сене противник Кочедыжника. — А еще молвил, что глава, та, что для устрашения ворогов на колу средь двора поставлена, вовсе даже и не змия лютого, что в Днепре обитал да крещеный люд жрал, а невесть чья. Оттого-то я и не стерпел поругания.

— И мы не стерпели! — подтвердили скорбным тоном понурившиеся юнцы. — Почто он главу хулил?

— Правду бают? — Мономах строго глянул на Федюню.

— Правду, — исподлобья зыркнув на князя, ответил тот.

— Это с чего ж ты такую дурь взял?

— Не змиева эта голова.

— Как не змиева? Змиева, а то чья же!

— То мне неведомо. А только не его. Да и то сказать, кто глаза змиевы хоть раз узрит, тот их ни с чем не спутает. А тут не глаза, а тьфу! Буркала какие-то.

— А точно, — всполошился один из отроков, — были там глаза. Я их сам видел! Что ни на есть, воочию. Ух, какие там глаза были! Такие, что просто… Ух!..

Мономах еще более нахмурился.

— Экую несусветицу плетете! А ну, вон подите! Да впредь рукам волю не давайте. А когда узнаю, что ослушались, велю на конюшне вожжами отстегать. Уразумели?

— Уразумели, батюшка! — поясно склонились юнцы.

— И коли языком начнете рожь молоть, тоже отлупцевать велю. А теперь ступайте. Вздуть бы вас хорошенько, да недосуг мне!

Дверь особливой молеленки Великого князя затворилась на хорошо смазанных петлях без малейшего скрипа. Владимир Мономах аккуратно приладил засов на место и вздохнул тяжело, предчувствуя неприятную беседу.

— Отчего против слов моих идешь? — послышалось за его спиной, и в сумраке, подобно маячным огням, вспыхнули два немигающих глаза. — Или я когда дурное тебе посоветовал, или солгал когда?

— Не обессудь, — с поклоном ответил Мономах, — не сростно было ехать. Из ромейских земель от самого василевса посольство в Киев прибыло. Не мог я пред носом у таких-то гостей дверью хлопнуть.

— Отчего ж не мог? Очень даже мог. И должен был. Да и посольство, о коем ты речь ведешь, по сути, и не посольство вовсе. Так, клубок хитростей да гнездовище обмана.

— Как раз о том с тобой совет держать хотел. Мне о них один лихой человек сказал, что все там, как есть, соглядатаи и душегубцы.

— Правду сказывал, — не спуская с Великого князя леденящего взгляда, ответил едва различимый в темноте лик собеседника. — Но в правде той лжи через край.