— Именно так, сын мой.

— Выходит, и Бернар, и мой дорогой родственник намерены оказаться там примерно в одно время? Ты, что же, видишь в этом сговор? Они намерены объединиться? — Король встревоженно поглядел на верного советника.

— Мстислав схизматик, — напомнил аббат Сугерий. — Бернар же, как бы там ни было, вернейший из сынов матери нашей римской церкви.

— Тогда выходит, аббат со своей дюжиной намерен сражаться как против нормандского волка, так и против рутенского медведя.

— Выходит, так.

— И что бы это означало?

— Вот сие как раз и есть та загадка, которая не дает мне покоя.

* * *

Воевода Киевский Борис Корнилович, сын воеводы Корнилы Буревея, был немало раздосадован явлением полуденного гостя. Тот стоял пред ним в блистающей ромейской броне, поверх которой был накинут плащ с пурпурной каймой, свидетельствующий о высокородности нежданного гостя.

— Император послал меня сообщить своей дорогой племяннице, севасте Никотее, весьма срочные новости.

— Чуток не поспели, — вздохнул раздосадованный воевода. — Намедни севаста ваша с Великим князем Владимиром и сынами его в путь к Светлояр-озеру пустилась.

— Мне сие уже ведомо, — кивнул гонец.

Во всем, что он сказал киевскому воеводе, это были первые слова правды. Конечно же, Михаил Аргир не мог быть посланцем василевса, да и всего пару месяцев назад был бы глубоко оскорблен, ежели б вдруг Иоанну Комнину пришла в голову столь нелепая идея. Но здесь, в Киеве, о нем мало кто слышал, и, стало быть, появление одного из знатнейших патрикиев в столь ничтожном звании вряд ли кого могло удивить.

Он прибыл в Киев как раз в тот момент, когда хвост колонны покидал столицу русов. В первые минуты Михаил Аргир просто задохнулся от ярости и со зла ткнул локтем попавшегося ему под руку коробейника. Тот отлетел, врезался спиной в ближайший тын, сполз по нему, да так и остался сидеть с открытым ртом и выпученными в недоумении глазами, силясь понять, за что, собственно, пострадал. Соплеменники с возмущением бросились было на помощь бедолаге, но, перехватив взгляд дебошира и верно оценив сомкнувшиеся на рукоятях мечей лопатообразные пятерни, отпрянули, давая буяну идти беспрепятственно своей дорогой.

Своей дороги у Аргира не было. Он метался по Киеву, стараясь придумать, как ему быть дальше. В первые мгновения он хотел попросту догнать растянувшийся не менее чем на три версты княжий поезд и запроситься в дружинники к самому Великому князю или же к одному из его сыновей.

Пару минут эта идея даже казалась ему совсем неплохой. Однако же, вовремя сообразив, сколько человек легко могут опознать его еще до того, как он сможет подобраться к Никотее, Аргир с досадой отбросил эту мысль как полностью несостоятельную.

Есть две разновидности преследователей. Первых можно сравнить с гепардами. Они мчатся стремительно и неудержимо, рьяно атакуют жертву, но, если в момент атаки той удалось спастись, извернуться или же оказать достойное сопротивление, такие люди теряют интерес к несостоявшейся добыче. Вторая категория куда ближе к волчьей породе. Эти могут преследовать долго и планомерно. И чем дольше они идут по следу, тем меньше шансов, что свернут или же потеряют интерес к объекту погони.

Михаил Аргир, несомненно, принадлежал к волчьй породе. Вся некогда сжигавшая его любовь к прекрасной севасте теперь обратилась в ненависть, не менее жгучую, чем прежняя страсть. Сейчас он хотел не просто отомстить ей, не просто убить. Он желал видеть, как она страдает, слышать ее мольбы о пощаде и с каждым мигом все приближать и приближать неотвратимую, как щелчок волчьих челюстей на холке загнанного оленя, минуту окончательной расплаты.

Более всего ему хотелось сделать это не здесь, в стране диких варваров, а в Константинополе, куда он приволочет коварную изменницу, чтобы казнить ее на глазах рукоплещущего ему императора. Осознав это, Михаил Аргир и впрямь почувствовал себя вестником неумолимого правосудия, гонцом покорной василевсу Фемиды. Дав себе день на отдых, продав одного из коней и приведя себя в надлежащий вид, явился к воеводе Борису Корниловичу.

— Я должен незамедлительно доставить послание от моего государя, — надменно, сверху вниз глядя на кряжистого воеводу, отчеканил Аргир. — Я оставил позади своих людей и мчался сюда, не зная устали, только б успеть.

— Эх, а что мне с тобой делать? — махнул рукой осанистый богатырь. — Дам я тебе проводника, пару гридней, еды, питья в путь. Ну и скатертью тебе дорога.

Смысл последнего выражения топотириту палатинов был не совсем ясен, но суть предыдущей фразы он уловил сполна.

— Василевс будет вам благодарен за помощь, — кратко отчеканил Аргир. — Когда я могу отправляться?

— Да хоть бы и нынче. Голому одеться — только подпоясаться, вот и вся недолга.

* * *

Владимир Мономах хмуро созерцал с высокого холма буйноцветное раздолье своих владений. В глубине души Великий князь понимал, что любуется всеми этими лесами, пашнями, пойменными лугами в последний раз. Понимал и не испытывал ни страха, ни радости. Какое-то удручающее его самого тоскливое безразличие.

Там, в киевских хоромах, слушая вполуха стародавние напевы гусляров, он все хотел, как прежде облачась в броню, промчать по чистому полю, чтобы ветер щекотал ноздри и развевал седые волосы. Вот, теперь он был в поле. Теперь перед ним открывались безмерные, безграничные просторы его земли, за долгие годы княжения ставшие мирными и процветающими. Он собрал их в кулаке, как вожжи горячего жеребца, и усмирил, покорил своей железной воле.

И все же сегодня его донимала тоска. Холодная, противно леденящая кровь, будто не великую державу оставлял он после себя, а пустой, никому не нужный звук своего имени. «Что же, вот и прошла жизнь, — думал Великий князь. — Вот и все. Еще чуток. Так, самый краешек, корочка. А того ли хотелось, о том ли мечталось в юные годы?!» И сердце подсказывало ему: «Того».

Он получил от жизни, взял своей рукой все, что желал. Он не боялся смерти, и все же холод заполнял его жилы, и неуемная печаль змеиным клубком шевелилась в сердце.

«Любопытно, — подумал Владимир, глядя, как впряженные в повозки волы тащат многие пуды драгоценной княжьей поклажи. — А и впрямь эти фрязины злоумышляли против меня и сыновей моих?» Ответа не было. Даже мудрая голова не смогла, а вернее, не пожелала рассказать ему всю правду об этом деле. Великий князь знал, что у головы свой нрав и свой резон. Уж если чего она говорить не захочет, то ни угрозами, ни посулами от нее ничего не добьешься.

Оставалось либо верить фряжскому кормчему, говорившему недоброе о свите прелестной севасты, либо же счесть все это гнусным поклепом и казнить для устрашения прочих татей заезжего выжигу лютой смертью.

До сего часа Мономах все никак не мог принять окончательного решения. Он велел заковать разбойника в кандалы и везти его с собой в зарешеченной деревянной повозке с малой дверцей, выбраться сквозь которую можно было лишь ползком. С прочими спутниками севасты дело обстояло по-иному. Он хотя и приказал следить за ними неотступно, но оставил их на свободе, мудро рассудив, что ежели они ни в чем не виновны, то и славно, а ежели фрязин-вероотступник все ж таки не сбрехал, то непременно чем-нибудь себя да выдадут.