— Мне тоже, — отозвалась Кей.

Рози мысленно вернулась назад, на три минуты, когда обменяла бы собственного сына на эхокардиограмму. Да только зря. Знание проблемы не поможет, если нет никаких доступных решений.

— Что делать? — спросила она Кей.

— Следующий пациент, — ответила та.

— Мы просто бросим ее умирать?

— Не бросить, — сказала Кей. — Мы смотреть, помогать облегчить, быть свидетели. Другой раз быть лучше.

— С другим пациентом?

Кей покачала головой.

— В другая жизнь.

— Неужели мы не можем уложить ее в ваш грузовик и отвезти в больницу? Настоящую?

— Не мочь жертвовать, — печально ответила Кей. То ли они не могли жертвовать грузовиком, то ли самой Кей, то ли ресурсами недофинансированной больницы ради пациентки, которая, судя по всему, все равно вряд ли выживет, — этого Рози не знала и не думала, что это имеет какое-то значение. Она сделала единственное, что оставалось: вернулась к стопке регистрационных карт и взяла следующую.

Пациентка койки номер 15 полулежала, прислонившись к ней, вместо того чтобы лежать. Это была женщина с младенцами-близнецами, по одному на каждом локте, и веткой дерева, застрявшей во влагалище, — в (очевидно) отчаянной и (пока) неудавшейся попытке прервать беременность. После нее был мальчик младше Поппи — Клода — со змеиным укусом, который выглядел ядовитым, обязан был быть ядовитым, нанесенным одной из восьми ядовитых змей, которых мальчик видел возле дома и небрежно, но с гордостью называл, загибая пальцы, словно перечислял персонажей комиксов. Но потом каким-то чудом припухлость спáла и оказалось, что яда не было. Был крохотный ребенок с младенческой бери-бери, и Рози даже припомнить не могла, изучала эту болезнь или нет. Был мужчина, который утверждал, что ему пятьдесят, но выглядел на все восемьдесят, с туберкулезом кишечника — диагноз, который был на диво редким для Рози и так же на диво привычным для медсестры, которая помогала переводить. И случай ангины Людвига, так далеко зашедшей в отсутствие простых антибиотиков, необходимых для остановки инфекции, что пациенту потребовалась трахеотомия.

Но в основном в тот первый день — как и каждый до, как и каждый после — были диарея, диарея и лихорадки, и пациенты обезвоженные, и истощенные, и обессиленные. Не то чтобы Рози не видела таких симптомов в семейной практике. Просто здесь они были в достаточно острой форме, чтобы казаться чем-то совершенно иным — иным и были. Здесь они служили наглядной картиной того, что происходит, когда проблемы, которых можно избежать, появлялись, а потом нагнаивались; когда излечимое оставалось без лечения; когда недорогое не могли себе позволить; когда неясное оказывалось ошибочно определенным, ошибочно названным, ошибочно диагностированным, ошибочно выстроенным. Здесь повышенную температуру вызывал не тот грипп, который «сейчас ходит», не переутомление, вызванное надвигающимися экзаменами и подготовкой документов в колледж и неразумными требованиями хоккейного тренера. Здесь ее вызывали тусклые, никогда не спящие комары. Здесь ее вызывала загрязненная вода, зараженная еда или отсутствие обуви. Здесь ее вызывало отсутствие помощи, неправильно, или бездарно оказанная, или неоднозначная помощь. Все цеплялось одно за другое. Из-за недостаточности питания организм был слишком слабым, чтобы бороться с бактериями. Диарея лишала его мышц, плоти и резервов. Охваченные лихорадкой пациенты не могли есть. Так что же делало конкретного пациента таким худым, больным и обессиленным? Кто мог знать?

В первую неделю Рози увидела разные клинические картины малярии в количестве двадцати одного случая. Видела, что делали противопехотные мины с крохотными детскими ручками, подбиравшими какую-то блестяшку в траве, и как эти ручки выглядели после трехдневного пешего пути через джунгли, чтобы добраться до клиники. Видела больше инфекций верхних дыхательных путей, чем за всю предыдущую жизнь. Видела то, что раньше; то, что видела всегда — чтó больные дети делали со своими родителями, чтó состарившиеся родители делали со своими детьми, как тревога, страх и отсутствие вариантов добивали то, что начали уничтожать москиты, противопехотные мины и бактерии. У нее не было клиники и персонала, которые она знала как свои пять пальцев. Не было кабинета неотложной помощи со всеми привычными удобствами — КТ-сканерами, и МРТ, и благословенным эхокардиографом. Но она обладала самым важным навыком: размышлять без паники, действовать без тревоги, с холодной головой и хладнокровными руками, с мягким милосердием под крайним давлением.

На койке номер 26 в первый день спала семья из семи человек, самая младшая из которых пробежала по золе потухшего с виду, но лишь притаившегося на деле костра, который каждую ночь горел перед ее домом. Зола была похожа на снег, который девочка видела в книжке с картинками, вложенной в благотворительную посылку с товарами первой необходимости для ее семьи. У ребенка были ожоги второй и третьей степени плюс инфекция, сильные боли и долгий период восстановления впереди, но Рози тревожилась не о ней.

Ее отец обладал на удивление большим запасом английских слов, самым обширным среди всех пациентов, которых она обихаживала в тот день. Рози старательно объясняла ему, как содержать ожоги в чистоте, накладывать мази, менять повязки. Спросила, есть ли у него какие-нибудь вопросы.

— Да, — сказал он. — Где я допускаю ошибку?

— Что вы имеете в виду?

— Если я не разжигаю каждую ночь костер, прилетают комары, приносят малярию. Если я не иду в поля каждое утро, я не могу кормить семью. Если я беру дочь с собой в поля, она не учится, не бегает, не играет. Если я не разрешаю ей книжку, она никогда не получает лучшую жизнь. Но книга заставляет ее видеть, что зола есть снег. Костер, чтобы отпугивать комаров, и болезнь не имеют значения, если она обжигается. Я допускаю ошибку. Где?

Рози мысленно прошлась по его рассказу, но тоже не увидела ошибки.

— Нет ошибки, — сказала она, и это на самом деле было страшнее, чем то, что в результате случилось с его дочерью.

— Должна быть, — мотнул он головой.

Под конец первого дня Рози вертелась, как могла, пытаясь рассчитать, учесть то, что приходилось сопоставлять и принимать в расчет этому отцу.

— Такова доля родителей. — Она старалась сохранять специальный «докторский» тон. — Чем труднее выбор, тем меньше вероятность, что любой из вариантов будет хорошим.

— Здесь так много плохих! От некоторых можно защитить, но не от всех.

— И здесь, и где угодно. — Это была правда. Но здесь она была еще большей правдой. — И всегда. Вы хорошо заботитесь о семье. Ее ожоги заживут, и когда-нибудь она увидит настоящий снег. Вы приберегли это для нее. И вы уберегли ее для этого. Вы большой молодец.

Когда под конец первой смены Рози вышла во двор и обнаружила, что утро кануло, и день канул, и настала ночь, она также обнаружила, что толпы — терпеливо ждущих пациентов, терпеливо ждущих родственников, терпеливо ждущих неизвестно чего людей — куда-то исчезли. Приняты другими врачами? Поглощены другими отделениями? Исцелились и отправились по домам? Просто отправились по домам? Она не знала. Трудно было представить, куда все подевались. Еще труднее представить, что обо всех них позаботились. Но Рози слишком устала, чтобы ломать голову над этой загадкой. Ей нужно было найти Клода и узнать, как прошел его первый день. Был ли он таким же чуждым и одновременно привычным, как у нее? Таким же знакомым, и неизведанным, и стремительным? Все ли у него в порядке?