Как-то вечером, открыв дверь в квартиру, Ван Чанчи увидел, как Сяовэнь аккуратными стопочками раскладывает на кровати одежду, рядом лежал новенький чемодан. Никакой ужин его не ждал, отчего квартира разом показалась холодной и опустевшей.

— Куда ты собралась? — спросил Ван Чанчи.

— Я ухожу, — ответила Сяовэнь, складывая одежду в чемодан.

— А тебе есть куда идти?

С этими словами Ван Чанчи захлопнул чемодан и уселся на него сверху.

— Я же говорила, что если ты не найдешь Дачжи, я уйду.

— Я-то себя прокормлю, а на кого надеяться тебе?

— На свете много мужчин, неужели только ты можешь зарабатывать?

— Мужчин много, не спорю, но совсем не обязательно, что они будут относиться к тебе так же хорошо, как я.

— Ты отдал мое единственное сокровище чужим людям, это называется «хорошо»?

— Если тебе так нужен ребенок, давай родим еще одного и тоже назовем его Дачжи.

— Мне нужен мой прежний Дачжи.

Как только Ван Чанчи ни старался уговорить Сяовэнь, она ему не уступала. Ван Чанчи был готов к самому плохому раскладу, и все-таки он сжалился над Сяовэнь. Он стал рассуждать о том, что Сяовэнь неграмотная, поэтому если даже найдется мужчина, который на ней женится, где гарантия, что тот ее не обидит? Сейчас она еще работала в спа-салоне, но она не могла заниматься этим всю жизнь. Как только она потеряет свою свежесть или подцепит какую-нибудь болячку, позаботиться о ней будет некому. От этих мыслей у Ван Чанчи разболелась душа, он вспомнил то время, когда Сяовэнь выхаживала его в уездной больнице, вспомнил, как она, не претендуя ни на какие свадебные подарки, вошла в их семью, вспомнил, как она делила с ним все трудности, когда они только-только перебрались в город. Он подумал: «Она вышла за меня в надежде, что я помогу ей освоить грамоту и увезу в город, а если сейчас мы разведемся, кто поможет ей выучиться? Ведь она не различает даже самые элементарные иероглифы, как она выживет в городе?» И тогда, словно охваченная пламенем льдина, непоколебимо твердая часть сердца Ван Чанчи вдруг начала размягчаться. Не в силах сопротивляться, он наконец сказал:

— Пойдем, пойдем и вернем Дачжи обратно.

На этот раз Сяовэнь отправилась на поиски сына, прихватив с собой чемодан.

— Если на этот раз мы не найдем Дачжи, я к тебе больше не вернусь, — предупредила она.

Ван Чанчи понял, что она отрезала себе путь к отступлению. Дойдя до остановки, Сяовэнь, не дожидаясь команды Ван Чанчи, села в автобус номер тридцать два. Когда Ван Чанчи спросил, почему она села именно в этот автобус, Сяовэнь ответила:

— На всех остальных мы уже ездили, остался только этот. Наверняка ты увез Дачжи на нем.

«Прямо-таки Шерлок Холмс, даром что неграмотная!» — подумал про себя Ван Чанчи. Всю дорогу автобус двигался в западном направлении, Ван Чанчи и Сяовэнь сидели, отвернувшись друг от друга. Домов у обочины видно не было, их поглотила ночная тьма. Однако после того, как они проехали мост через реку Сицзян, дома за окнами автобуса снова появились. Вдруг Сяовэнь пнула Ван Чанчи и сказала:

— Выходим.

— Но это только четвертая остановка, — попробовал возразить Ван Чанчи.

— Нет, пятая.

— Четвертая.

— Пятая.

Ван Чанчи больше спорить не стал, а вышел вслед за Сяовэнь.

— Где Дачжи? — продолжила допрос Сяовэнь.

— В доме недалеко от следующей остановки.

— Почему ты решил мне все рассказать?

— Боюсь тебя потерять.

Неожиданно Сяовэнь расплакалась.

— На самом деле я совсем запуталась, я постоянно думаю о Дачжи и вместе с тем уговариваю себя забыть его, это то же самое, как снова и снова писать, а потом стирать написанное. Я хочу его вернуть и в то же время хочу, чтобы он остался в обеспеченной семье. С одной стороны, я за то, чтобы он вместе с нами перебивался малым, а с другой — я хочу для него лучшей жизни. Мое сердце раскололось на две части, скажи, какую из них я должна слушать?

— А давай послушаем, что нам скажет Небо?

— Как это? — спросила Сяовэнь.

В ответ на это Ван Чанчи нашел у себя в кармане монетку в пять фэней и сказал:

— Если выпадет герб, мы вернемся обратно, а если наоборот — пойдем за Дачжи.

Сяовэнь, глядя на монетку, на какое-то время оцепенела, после чего, соглашаясь, осторожно кивнула. Тогда Ван Чанчи подкинул монетку высоко в воздух. Сяовэнь закрыла глаза. Монета упала, какое-то время со звоном покрутилась на асфальте и замерла. Вокруг наступила оглушающая тишина, в этой тишине растворился даже шум машин.

— Можешь открывать глаза, — сказал Ван Чанчи.

Сяовэнь не решалась этого сделать, а потому попросила:

— Скажи мне сам, что там?

— Герб, — ответил Ван Чанчи.

— Правда герб? — недоверчиво спросила Сяовэнь.

— Такова воля Неба, ты должна увидеть это сама, иначе снова начнешь проливать по нему слезы, требуя вернуть.

Сяовэнь открыла глаза и посмотрела на монету, после чего тяжело вздохнула:

— О боже!

55

И все же Сяовэнь ушла. Примерно неделю спустя Ван Чанчи вернулся домой и не застал там ни Сяовэнь, ни ее чемодана. Он увидел только лежавшую на столе записку: «Ван, когда ты со мной спал, то всегда предохранялся. Ты меня не любишь и считаешь грязной, поэтому я ушла». Иероглифы в записке выглядели крупными и совершенно кривыми, как если бы во время пластической операции овал лица взяли бы и превратили в ромб. Сяовэнь впервые написала такие длинные фразы. Ван Чанчи еще долго рассматривал записку, пока вслух не произнес: «Я надевал презерватив только потому, что не хотел снова заводить детей. Дурочка, мы просто не можем себе этого позволить».

Он направился в спа-салон, чтобы узнать о местонахождении Сяовэнь. Чжан Хуэй сказала, что та наверняка сбежала от него вместе с каким-нибудь богатым клиентом. Но Ван Чанчи только покачал головой, уверенный что Сяовэнь обманули. Тогда он обратился в полицию, где заявил о пропаже Хэ Сяовэнь. В полиции ему пообещали, что свяжутся с ним сразу, как появятся какие-то новости. За короткий период из их съемной комнаты исчезло сразу двое жильцов, и она вдруг стала казаться удивительно просторной. Шире стал и обеденный стол, и кровать, площадь квартиры, казалось, увеличилась на две трети. Каждый вечер Ван Чанчи, погасив свет, прислушивался к шагам на лестнице, надеясь, что сейчас к нему вдруг вернется Сяовэнь. Его слух с каждым днем все обострялся, и теперь он мог слышать не только звуки в подъезде, но и речь людей внизу у дороги и даже дальше, минуя мост через реку Сицзян, за которой он различал лепет Дачжи. Он внимательно прислушивался к звукам улиц, площадей, остановок, вокзалов, больниц, школ… Но за три с лишним месяца так и не услышал хотя бы отзвука Сяовэнь. Она исчезла, как маленький камешек, который упал в море и даже не булькнул. Если раньше Ван Чанчи было с кем поговорить в этом городе по душам, то сейчас такого человека не стало, единственным успокоением для него стало наблюдение за Дачжи. Частенько он садился в беседке у реки и устремлял взгляд на балкон пятого этажа, где жила семья Линь Цзябая. Иногда, глядя туда, он разговаривал сам с собой о всякой всячине, как обычно говорил с Дачжи, Сяовэнь или своими родителями, а иногда сидел и смотрел туда молча до тех пор, пока в их окнах не гас свет. Только тогда Ван Чанчи поднимался со своего места и уходил прочь. Независимо от того, на каком именно объекте он работал, как бы далеко он ни находился от дома Линь Цзябая, каждый вечер после работы он покупал на улице еду и заскакивал в какой-нибудь транспорт, чтобы побыстрее оказаться в той самой беседке у реки, где он одновременно ел и наблюдал, боясь отвести глаза даже на минуту. Едва его взгляд устремлялся на окна, где теперь жил Дачжи, как ему вдруг начинало казаться, что он получает оттуда сигнал, и у него как рукой снимало усталость, он тут же успокаивался и расслаблялся. Постепенно Дачжи стал у него ассоциироваться не только с балконом, но и с домом, где он жил, и даже с деревьями перед этим домом.