Потом — опять молчание… Несколько слов о Есенине, о том, что «слаб духом» отрок вербный, что «спасать его надо», а похвалы Блока и Городецкого «тяжелее плит каменных»… И, наконец, после долгой паузы:

— Всё надо начинать сначала.

Доверять мемуарам Ивнева можно с большой поправкой. Но настроение Клюева того времени он передал точно. Более того, «восстанавливая по памяти» спустя много лет тексты писем Есенина к нему, точнее, заново их сочиняя, видимо, на основе запомнившихся бесед, Рюрик в одном из «писем» привёл «слова» Есенина о том, что Клюев мнит себя новым Распутиным. Точнее, приписал Есенину собственное, выношенное им (и не им одним) мнение о Николае… А в марте 1917 года состоялась их новая встреча, когда «всё началось сначала» — и это «начало» породило вихрь восторга в душах «крестьянской купницы».

Ивнев вспоминал, как встретил на Невском Клюева, Есенина и Клычкова (приписал он туда же и Петра Орешина, с которым «собратья» и знакомы-то ещё не были). «Они шли, несмотря на густо валивший снег, в пальто нараспашку, в каком-то странном возбуждении, размахивая руками, похожие на деревенских парней, возвращающихся с гулянки. Сначала я подумал, что они пьяны. Но после первых же произнесённых слов убедился в их полной трезвости. Очевидно, их возбуждение носило иной характер». Особенно запомнилось Рюрику «шипение» «елейного», как он выразился, Клюева:

— Наше времечко пришло!

Есенин лукаво щурился, говорил колкости, а сам незаметно жал Рюрику ладонь.

Спустя несколько дней на одном из митингов Ивнев вновь столкнулся лицом к лицу с Клюевым. И тот заговорил уже по-другому, без агрессии:

— Кто старое помянет, тому глаз вон… Ошалели мы тогда. Шутка ли сказать!.. Владыки мира полетели вверх тормашками. Помните салон Швартцихи? Митрополиты, кареты, машины — всё к чёртовой матери сгинуло! Эти старые дуры, которые увивались около меня, чтобы послушать мои былины, думали купить меня своими ласковыми словами, а я в душе смеялся над ними. Мне они нужны были, чтобы проникнуть к той, которая всё решала сама и заставляла муженька плясать под свою дудку. Я хотел её руками задушить все дворянские шеи. Но дело обошлось и без меня. Как же было мне не опьянеть от радости, хотя я уже давно чувствовал, что придётся начинать всё сначала.

Сомнительно, конечно, упоминание Клюевым «чёртовой матери», а также циничная интонация, в которую облечены слова об императрице… Но мысль, тайная цель переданы, пожалуй, верно. Тогда крушение дома Романовых виделось как свершение вековой народной мечты, избавление народа от «голштинской» власти. Воля, волюшка-мать настала!..

— Вы, конечно, читали «Петербург» Андрея Белого? — спрашивал Клюев Ивнева. — Никто не понял души Петербурга так, как понял он. Только в Петербурге могло произойти всё это. Как подгнивший дуб, рухнула империя. Подсчитать невозможно с точностью, сколько тысяч станций у нас в России. И надо же было, чтобы царь отрёкся от престола именно на станции Дно. Отрёкся на Дне и оказался на дне. Мне скажут, что это — случайность? Бедные мы все кроты. В темноте живём и света не видим.

Клюев не видел в происходящем никаких случайных совпадений. На самом деле отречение Николая произошло в Пскове 2 марта после того, как царский поезд, шедший к охваченному волнениями Петрограду, не был пропущен железнодорожными рабочими станции Дно. 1 марта был издан приказ № 1, призывавший солдат действующей армии избирать в частях комитеты солдатских депутатов, приказ, совершенно разложивший армию. А в ночь на 2 марта было образовано Временное правительство, председателем которого стал князь Львов… В 23 часа 40 минут Николай II отрёкся от престола в пользу своего брата Михаила.

«Суть та, что во имя спасения России, удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг, — записал в дневнике бывший император. — Я согласился. В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого. Кругом измена, трусость и обман».

На следующий день отрёкся от власти Михаил Романов. С империей было покончено. Ни о каком «спокойствии», ни о каком «удержании армии на фронте» теперь и речи быть не могло.

А далее последовала амнистия почти 90 тысяч человек, из которых абсолютное большинство было уголовными преступниками. Так называемые «птенцы Керенского» развязали на городских улицах настоящий террор мирного населения. А само население ликовало на митингах. На митингах, некоронованным королём которых был глава Временного комитета Государственной думы Михаил Родзянко.

«…Там, в бывшей Государственной Думе, всё и происходило, „решалась судьба России“, — вспоминал Алексей Ремизов. — …К Таврическому дворцу с музыкой водили войска. Один полк какой-то великий князь сам привёл, и об этом было много разговору. С войны приезжали солдаты, привозили деньги, кресты, медали, — чтобы передать Родзянке. Появились из деревень ходоки: посмотреть нового царя Родзянку. Родзянко был у всех на устах».

Реакция Клюева на этого нового «вождя» была совершенно недвусмысленной. Услышав крик: «Да здравствует Родзянко!» — он повернулся к нему спиной.

— Пойдёмте отсюда. Тошно слушать. Нашли кого прославлять. Этого сукина сына я б задушил своими руками, дворянское отродье! Камергер! Царский лакей, возжелавший сесть на престол своего барина! Он так же будет душить крестьян, как душил его барин… — И, помолчав, добавил: — Тяжела шапка Мономаха, но ещё тяжелее упустить эту шапку.

Государство шло вразнос. Уже упразднён Департамент полиции, в Петрограде идёт политическая забастовка. Временное правительство восстанавливает автономию Финляндии, признаёт право Польши на отделение — недалеко до провозглашения «самостийной Украины» и «автономии Шлиссельбургского уезда»… Синод радостно приветствует торжество «всеобщей свободы России» и, как сообщали «Биржевые ведомости», «В. Н. Львов распорядился представить ему списки всех священников, протоиереев и других, принимающих участие в Союзе русского народа и т. п. Организациях. Все они будут уволены. Синодальный обер-прокурор в ближайшее время опубликует воззвание о том, что священнослужители не должны принимать участие в какой бы то ни было политике». Временным государственным гимном становится «Марсельеза».

А Клюев пишет свою «Марсельезу» — крестьянскую, что позже станет «Красной песней».

Вот за что он терпел тюремные муки, вот чего желал много лет — с того дня, как взял в руки перо… Пришествия мужицкого Спаса, явления Китеж-града, возрождения древлей благочестивой Руси… Воскрешения того,

Не может не обратить на себя внимание написание имени Господа — «Иисус». Презрев староверческий канон, Клюев соединяет в единое целое староверие с нововерием, Китеж-град — сакральный символ староверчества — и «ладан Саровских сосен»… Для Клюева в час воли все противоречия и нестроения стираются — и вселенскому физическому и духовному единству слагает он свой величественный гимн — «Песнь Солнценосца», где въявь являются «три жёлудя-солнца» из славянских мифологических сказаний, в котором даже демоны, лишённые своей демонической силы, становятся братьями в ликующем хороводе.