Тесня сарацин, английские солдаты пробились к узенькой винтовой лестнице, ведущей на крышу, и там, у выбитой двери, остановились. Наверх выбрались всего трое сирийцев, и теперь они лихорадочно пытались подпереть чем-нибудь дверку. И, конечно, готовы были каждого, кто рискнет к ним сунуться, столкнуть с башни.

— Нет, мы туда не полезем, — заявил Герефорду один из десятников. — На крыше, известное дело, один неверный шаг — и ты уже летишь. Да не вверх, а вниз. Нет, не пойдет. Я не трубочист, чтоб по верхотуре лазить.

— Глупость какая, — фыркнула Серпиана. — Скорей эти сарацины полетят вниз, если кто-нибудь полезет из двери. Их придется лишь немного подтолкнуть.

— Ну ты, сопляк! — разозлился старый солдат. — Захлопни болталку! А если такой умный, вот и лезь туда сам!

— Да пожалуйста. — Она слегка пожала плечами и мигом взлетела по винтовой лестнице. С силой пнула ногой по деревянному щиту, поставленному кем-то из сарацин, чтоб закрыть проход.

— Эй, стой! — завопил Дик и кинулся за ней.

С крыши донесся вопль, деревянный щит исчез, и стало понятно: один из сарацин ненадолго стал птицей. Серпиана исчезла в узком и низеньком лазе. Молодой граф выскочил вслед за ней, изумляясь в глубине души, как быстро умудрился миновать винтовую лестницу. Не менее стремительно, чем сама девушка-змея.

Первое, что он увидел, — свою невесту, балансирующую перед одним из сарацин на краю конька, под прямым углом отходящего от остроконечной крыши. Таких коньков было три — странная выдумка того, кто строил этот замок. Конец конька нависал над бездной, которая испуганному Дику показалась неизмеримо глубокой. На Серпиане была кольчуга — тонкая, довольно легкая... Легкая в том смысле, что весила не больше двадцати пяти фунтов. Это на девушке-то, которая и сама весит не больше ста пятидесяти. Молодой рыцарь невольно зажмурился, не желая видеть, как его возлюбленная полетит на камни двора, сверху кажущегося не более миски.

А когда открыл глаза, увидел бездыханное тело сарацина, сползающее к краю. На миг оно задержалось на краю, а потом сорвалось вниз.

И тут же на Герефорда кинулся последний оставшийся враг.

Они фехтовали осторожно, словно мечи были из хрусталя и оба боялись их разбить. На самом деле мужчины не просто понимали, а ощущали всем существом, что одно-единственное неверное движение — и недолгий полет оборвется в смертной тьме. Дик чувствовал себя немного увереннее, чем его противник, потому что одной ногой стоял в прямоугольнике выхода. Но, может быть, из-за этого сарацин, с которым он рубился, чуть сильнее хотел жить. Он держался на узком кольце ровной крыши, опоясывающем шпиль. Противник Герефорда сражался с остервенением, не отступая ни на шаг.

Дик был поглощен схваткой, которая даже для победителя при одном неверном движении могла закончиться гибельно, и потому не видел, как Серпиана, легко пройдясь по коньку, спрыгнула на ровный участок крыши, неторопливо добралась до сражающихся и осторожным движением, напоминающим жест косарей, мечом подсекла сирийца под колени. Он пошатнулся и полетел вниз. Молодой рыцарь от неожиданности подался назад и вцепился в косяк низенькой дверки.

Они посмотрели друг на друга.

— Ну что? — спросила она на удивление спокойно.

— Больше не делай так, ладно? — попросил он, едва переводя дыхание.

— Как?

— Ты меня прекрасно поняла.

Он взглянул на нее строго и сдержанно, и девушка опустила глаза.

К вечеру замок прибрали от трупов и крови, обыскав город, натащили груду провизии и принялись жарить мясо на огромных кострах. Разумеется, королю и знати яства готовились чуть более затейливые. Из подвалов выкатили бочонки — какое-то время город был в руках христиан, которые, конечно, немедленно обзавелись тем, что можно пить, а сарацины еще не успели избавиться от «перебродившего сока от лозы». На пиру заставили прислуживать пленников, а англичане отдыхали и веселились.

Утолив голод, подвыпившие сеньоры захотели насладиться какими-нибудь зрелищами. Армия, конечно, путешествовала без акробатов, менестрелей и танцоров, но уж какой-нибудь парнишка, способный спеть одну-две песенки, всегда найдется, как найдется и тот, кто сможет играть. Лютню в поклаже короля возили всегда.

У короля горели глаза, и по его лицу разливалась блаженная улыбка. Еще немного — и он предложил бы сыграть и спеть сам, хоть это и не соответствовало его королевскому сану. Но воины указали на подходящего оруженосца, который умел управляться с инструментом и неплохо пел. Юноша зарделся как маков цвет, начал было отказываться, но королю не отказывают, и потому возражения застряли в горле.

— Давай-давай, — подбодрил Ричард. — Что-нибудь веселенькое.

Оруженосец, неловко оправляя потертый камзол весь в пятнах и потеках пота, присел с лютней на скамеечку, поставленную сбоку. Сарацины, морщась, разносили кувшины с вином и огромные блюда с мясом. Серпиана, сидевшая рядом с Диком, никем не узнанная, с любопытством поглядывала на задумавшегося над струнами юношу, на завитки его волос, падающие на лоб. У оруженосца были длинные волосы и огромные глаза, которые выглядели странно на суровом, угловатом лице с квадратным подбородком. Он перебирал струны покрасневшими, опухшими, видимо, от удара, пальцами, приноравливаясь к хоть и хорошему, но незнакомому инструменту.

— Он нас сейчас всех усыпит! — смеялись за столом.

— Эй, певец, давай-ка шевели языком!

— Оруженосец, тебе голос в бою отшибло?

— Тебе нравятся такие юные и томные? — ревниво спросил Дик Серпиану, нагнувшись к самому ее уху.

Девушка покосилась на него с укором:

— Он какой угодно, но только не томный.

— Тебе нравятся такие, как он?

— Мне нравятся такие, как ты, когда не задают дурацких вопросов.

Он тихонько фыркнул и отвернулся.

Оруженосец наконец собрался, заиграл, а потом и запел.

Джоанна, Джоанна качнула головкой,

Джоанна, Джоанна притопнула ножкой,

В такт лютневым струнам захлопав в ладошки,

Отставив в сторонку с цветами лукошко.

Цветы волосами Джоанны укрылись,

Танцуют ромашки и листья полыни.

Джоанны, Джоанны глаза засветились,

И щеки румянцем пунцовым покрылись.

Поет музыкант: «О Джоанна, Джоанна!

Пусть даст поцелуй мне принцесса Джоанна».

Но как мотылек упорхнула Джоанна,

Красавица-греза Джоанна, Джоанна.

«Джоанна, Джоанна» — так пели мне струны.

В глазах музыканта — печальные думы:

«Джоанна, Джоанна, зачем на дорожке

Оставила след своей маленькой ножки!»

Он закончил песню и умолк. Те рыцари, что познатней, готовы были разразиться насмешливым хохотом, менее знатные и, как следствие, более романтичные покосились на смелого оруженосца с любопытством. Им было очень интересно.