Наконец раздался торжествующий вопль: какой-то леший отыскал в бане похищенную овечку и выволок во двор Унемилу – одетую в самую старую, грязную и рваную рубаху, в дырявую вздевалку, измазанную углем и золой, до самых глаз замотанную платком.

– Вот она! Вот наша ярушка! Нашли! Теперь давайте нам выкуп за покражу! – ревели ряженые, гневно потрясая кулаками. – А не то всех порешим, город попалим, все по ветру пустим!

Их позвали в дом, где сидел у стола сам Рерик – он уже мог вставать, хотя был бледен и явно слаб. Помня о его состоянии, Вышеня и старшие из женщин так подобрали свадебные обряды, чтобы утомлять жениха как можно меньше. «Ярушку», чья грязная и рваная одежда обозначала ее положение как «мертвой», приволокли и бросили на пол между женихом-похитителем и главой пылающих праведным гневом законных владельцев. Начался торг: вел его Гудрёд, а Рерик только кивал и улыбался, иногда вставляя шутливое учтивое слово. Ему заранее объяснили, чтобы он не принимал близко к сердцу гнев будущих родичей, да и он за пятнадцать лет в Ладоге насмотрелся причудливых свадебных обычаев и ровно ничему не удивлялся.

Наконец выкуп за «похищение овечки» был назначен. Правда, эту сумму Рерик оставался должен: ведь с собой из Ладоги, спасая жизнь, он не привез ничего из накопленного имущества и сокровищ. Женщины увели невесту, другие тем временем принялись накрывать на стол в длинном доме, где за вчерашний день спешно убрали дощатые перегородки, отчистили с пола навоз, соорудили скамьи и поправили выложенные камнем очаги – только там можно было расставить столы и рассадить достаточное количество гостей.

Пока все это продолжалось, длинный летний день стал клониться к концу, и на закате самые старшие и уважаемые из участников свадьбы сели за стол. Но и в длинном доме всем места не хватило, и младшие, кто сумел пробиться в избу, плотными рядами стояли вдоль стен, пересмеиваясь и подпевая женщинам, изредка хватая со стола то блинок, то пирожок.

Кругом-кругом да солнце катится,

Рядом-рядом старики все идут,

Молоду княгиню под руки ведут,

Молоду княгиню Унемилу свет Прибыславовну…

Под пение ввели невесту – теперь она была одета в положенный обычаем наряд из нескольких рубах с особой свадебной поневой, богато затканной знаками засеянной земли; от обилия одежды даже худощавая Унемила казалась толстой, как копна; правда, под покрывалом саму девушку почти нельзя было разглядеть.

Часто князь к ней припадывает,

Молодую все расспрашивает:

«Что дары везешь моему батюшке?

Что дарить станешь моей матушке?»

Вносили лари с приданым, женщины принимались раздавать рубахи, шапки, пояса – сперва жениху, потом шестерым варягам, как единственным здесь настоящим представителям женихова дома, потом Коньшичам, нежданно для себя попавшим «в родню» к заморскому князю, всем присутствующим по старшинству. Рерик все еще улыбался, но уже опирался спиной о стену, и по нему было видно, что сильней всего ему сейчас хочется прилечь – причем в одиночестве.

«То дары везу к твоему батюшке –

То дары – сто локот сукна!» –

«Что дары везешь молодому князю?» –

«То дары везу – самое себя!»

Невесту посадили рядом с Рериком, и он осторожно взял ее за руку, пытаясь улыбаться, но это была уже совсем неживая улыбка. И Унемила, опытная и одаренная от богов лекарка, по одному прикосновению его руки поняла – ее жених недалек от того, чтобы рухнуть со скамьи прямо на расстеленную медведину, в которой запутались зерна пшеницы и шишечки хмеля.

Ее дед тоже понимал, что раненому и немолодому жениху все свадебное буйство вынести не по силам. Поэтому, после самых важных соединительных обрядов, Рерика подняли и под руки увели в другую избу отдыхать, а на его место сел Гудрёд – и свадебный пир продолжился. Только невеста ничего не ела и молчала; Гудрёд диковато косился на нее и тоже сидел, будто идол, сложив руки на коленях. Он побаивался невесты своего вождя, которую считал колдуньей. Но надо так надо, ничего не поделаешь! И славянские, и северные обычаи позволяли заменить жениха на свадьбе кому-то из его близких, а ближе Гудрёда у Хрёрека конунга никого больше не было – не только на Ильмерь-озере, но и вообще на свете.

Когда все положенные песни были спеты, женщины подняли невесту из-за стола и повели в овин. В начале лета, когда жатва еще впереди, со всего Словенска собирали и связывали в пучки старую солому, чтобы хотя бы изобразить снопы, на которых молодым положено стелить постель. Обычно же свадьба празднуется осенью, когда свезенные в овин новые снопы знаменуют собой изобильный урожай и таким образом заклинают плодовитость новой семьи. Тут с Унемилы сняли покрывало, три рубахи, толстую свадебную поневу, уложили на постель, устроенную на соломенной горе из богато расшитых настилальников, подушек и куньего одеяла – ее приданого, еще некоторое время попели и наконец удалились, оставив ей небольшой зажженный светильник с плавающим в льняном масле фитильком. А молодая княгиня осталась ожидать жениха.

Полежав с чинным видом, пока не закрылась дверь, она вслед за тем немедленно приподнялась и прислушалась.

– Где ты там, шишок овинный? – сипло и вполголоса позвала Унемила, совершенно охрипшая от предсвадебных причитаний, как это обычно бывает. – Живой?

– Здесь я.

Солома под ней зашевелилась, и оттуда вылез Воята, прикрытый сверху вывернутым кожухом с волчьим хвостом сзади. Он явился в Коньшин в толпе ряженых, занятых поисками похищенной овечки: кто их считал, кто заглядывал под личины? Эта же простая уловка помогла ему не только попасть сюда, но и принести с собой боевой топор на длинной рукояти, ни у кого не вызывая подозрений. И никто в суете не приметил, что один из ряженых, искавших «ярушку» в овине, так и не вышел оттуда.

Отбросив личину и кожух, Воята наскоро отряхнулся от соломы, чтобы не щекоталась, потянулся – все-таки полдня пролежал под душными грудами, лишь изредка осторожно ворочаясь, чтобы не потревожить заранее приготовленную брачную постель, – и встал возле двери так, чтобы оказаться за спиной у того, кто войдет.

Унемила больше ничего не говорила: они все обсудили вчера ночью у клетей. В одной рубашке, с распущенными волосами, которые завтра ей должны по обычаю заплести уже не в одну, а в две косы, она сейчас напоминала даже не русалку, а навку: ее лицо осунулось и выражало непривычную суровость, глаза при огоньке светильника блестели лихорадочной тревогой.

Вот она предостерегающе подняла руку. Из многоголосого шума и гула – во дворе пели на десятки разных голосов, колотили о железо, плясали с топотом и присвистом, просто орали от пьяной удали – выделилась песня, с которой жениха провожают к брачному ложу.

Да перина-то пуховая, да эх!

– выводили усталые и охрипшие женские голоса, напрасно пытаясь изобразить разудалую лихость.

На перине-то простыня, да эх!

Простыня-то шелковая, да эх!

Поющие подошли к двери овина вплотную, и Унемила снова легла, сложив руки на животе и глядя в темную кровлю. Дверь отворилась, и шум со двора на несколько мгновений стал оглушительно громким; кто-то вошел, дверь закрылась, и темная мужская фигура шагнула от дверного проема к ложу на поддельных снопах.