Паровоз оказался темно-зеленой зверюгой, так и шипевшей необыкновенностью. Пах дымом и смазкой. Неужели люди до таких умных приспособлений додумались? Точно из-под земли выскочил, вот-вот станцию, а заодно и город под землю, прямо в адскую пасть, утянет — и дома, и людей, и дороги, всё покатится, поплывет…

Вот только к паровозу ничего не прицепили, кроме тендера с недавно нарубленными дровами.

В кабине машиниста сидело двое: снова чехи, тоже недоверчивые, но не потому, что сюда пришли русский каторжник с сыном вдовы, а оттого, что в их царство парового двигателя вошло двое чужих. В нескольких аршинах поодаль стоял легионер, всё высматривал.

Машинист кивнул Самарину, посмотрел на ребенка, не меняя выражения лица, и снова принялся возиться с круговыми шкалами и рычагами. Кочегар оторвал взгляд от топки и опять принялся подкидывать поленья из тендера. Голые руки сияли алым в отблесках пламени. На Алешину кожу навалился жар.

— Вот это огонь, — объяснял Кирилл Иванович, — а здесь дрова.

Мальчик взял с тендера полено и протянул кочегару, как только взрослый отвернулся от топки. Тот указал на открытую топку, и ребенок подбросил дров. В том месте, где рука оказалась ближе всего к пламени, кожу точно хлестнуло розгой.

Самарин пустился объяснять, как работает паровоз, насколько важно, чтобы в топке поддерживали высокую температуру, про датчик парового давления, про рычаг, выпускающий пар, чтобы крутились колеса, про тормоза и маленькую стеклянную трубочку, показывавшую, сколько воды осталось в громадной морде машины, чтобы никогда не пересохло, потому что нельзя. Пока Кирилл разглагольствовал о всевозможных видах двигателей, употребимых в Америке, Африке и в Англии, машинист изредка что-то одобрительно бурчал. Чуть погодя и сам включился в разъяснения.

Самарин удивился, что у них не было с собою оружия.

— Так вот же пистолет! — воскликнул ребенок, не дав машинисту и рта раскрыть, указывая на маузер в раскрытой кобуре, висевшей над головой машиниста.

— Молодец, Алеша, — похвалил Самарин. — Я и не заметил. А вот где, интересно, свисток?

— А вот, — показал машинист. Нагнулся, поднимая ребенка, и предъявил мальчику длинную, потускневшую от высохшей смазки цепь, свисавшую с паровозной крыши.

— А можно мне дернуть? — попросил мальчик.

— Что ж, дерни, — разрешил тот.

Детская рука ухватила цепь, и мальчик потянул за звенья. Ничего не произошло, и тогда Алеша дернул сильнее, пока не почувствовал, как раскрывается в машинной утробе клапан и как дрожит в руке цепь от переданной мощи. Локомотив испустил долгое, почти лошадиное ржание. И мальчик ощутил силу, точно от паровоза пронесся над тайгой его собственный крик одиночества и тоски.

И ребенку открылось: когда приходит нежданно беда, то даже мгновение спустя не уяснишь, в каком порядке всё случилось — какими бы яркими ни были осколки воспоминаний. Звук гудка таил в себе другой — пронзительный вскрик. Не просто звук, а удар по барабанным перепонкам, хлопок, взрыв! Еще Алеша увидел, как чья-то рука выхватила маузер из кобуры. Должно быть, рука Кирилла Ивановича, а выстрел послышался после.

Когда в чешского солдата выстрелили из пистолета, ему оставалось лишь повалиться наземь, точно набитому и раскрывшемуся чемодану, и только потом увидел ребенок маузер в руке Самарина, направленный на кочегара. Впрочем, всё это смешалось в голове у Алеши и мельтешило безумной пляской перед его внутренним взором: прицеленный пистолет, мертвый легионер, смертельный выстрел, рука Кирилла Ивановича, стремительно ухватившая маузер, гудок…

Несколько последующих моментов слились воедино, и Алеше оставалось лишь глядеть ярмарочный балаган уродливых потрясений, отплясывающих в детском мозгу, хотя в то же самое время ребенок замечал и другие события: Кирилл Иванович приказывает машинисту лечь, тот опускается на пол, Кирилл Иванович велит кочегару подбросить в топку угля, если дорога жизнь; приказывает увеличить давление…

Кирилл Иванович не кричал. Глаза его скользили то мимо машиниста с кочегаром, то по двору и снова — обратно, быстро и резко, даже как-то угловато, точно водомерки по глади пруда. Велел Алеше спрыгивать с паровоза. Мальчик прижался спиною к тендеру, вцепился в металлическую решетку.

— Прыгай, говорю! — крикнул Самарин. — Вот непослушный! Больше глядеть за тобой не стану.

Ребенок мотнул головой. Боялся и знал, что именно к Самарину стягиваются нити ужасного, неясного горя, и хотелось оказаться рядом, в самой сердцевине, где горе, а не стоять поодаль, не глядеть, как надвигается или стороной проходит беда.

— Вот черт! — выругался Кирилл Иванович. — Поддай жару! — и пнул кочегара. В топке ревело.

— Давление что надо! — крикнул тот. — Пошли!

Кочегар с машинистом побледнели от испуга. Страх проступал молчанием, сдержанными жестами. Машинист снял состав с тормозов и повернул рычаг. Пар яростно ударился о железо, паровоз тронулся.

— Прыгай! — велел Самарин и, чтобы ухватить ребенка, потянулся за спину, не глядя.

Мальчик извивался, спасаясь от цепких пальцев. Кочегар с совковой лопаты подкидывал в пламя уголь, свет за дверцей горел белым, ярким, точно летнее солнце. Ревело рекой, а старые смазанные детали огромного двигателя шевелились, визжали, постукивали, пока клапаны всасывали и выплевывали пар.

— Куда едем? — спросил машинист.

— А никуда, — ответил Кирилл Иванович и двумя мощными пинками — раз — точно высвободил пружину! Еще — и прочь! — вытолкнул человека из кабины. Чех сгинул, и теперь на рычаге покоилась рука Самарина.

Первым побуждением ребенка было подбежать к дверному проему — поглядеть, что сталось с машинистом. Если вдруг свалится, то высоко, да и ехали, кажется, уже побыстрее. Но тут же Алеша сильнее ухватился за поручни: понимал, что, дай Кириллу Ивановичу шанс, — тоже сбросит с паровоза. А не страшно, если только посильнее к стенке, в углу зажаться.

Самарин наблюдал за датчиками, удерживая кочегара на мушке маузера, через каждые несколько секунд то и дело поглядывая в окно. Притаившемуся ребенку было видно, как мимо на мгновение пролетит то береза, то кедр в четком осеннем свете.

Уже проехали за Язык. На поезде мальчик путешествовал чуть ли не год тому назад, но такой поездки еще никогда не было. В животе воронкою в пустоту распахнулось беспокойство оттого, что, кажется, уехали уже слишком далеко от мамы, но ветер из распахнутого окошка, порывы пара и высокая спина умного, проворного взрослого, сидевшего впереди, обещали приют в бесконечном побеге к далекой цели — непонятной, невидимой, но хорошей и занимательной. Прежде Алеше было известно только одно место, куда вели все дороги: дом, кров, мать… А теперь — скорость, путь, старший…

Самарин наскоро оглянулся на Алешу:

— Черт! Я же сказал тебе прыгать! Не прыгнешь — так я сам тебя с первого же моста сброшу!

— А вы чешского солдата убили! — в полном восхищении произнес ребенок.