от престола, такой же стол напротив ждал гостей. На стенах были выше развешаны сплошной чередой разноцветные круглые щиты, под ними – греческие мантионы, будто крылья исполинских волшебных птиц. На столах, покрытых белыми льняными скатертями с шелковой цветной каймой, теснились блюда с разными заедками – поливные, разрисованные зверями и птицами, серебряные с чеканкой, все из греческих даров и добычи. На верхних концах стола, для почетных гостей, были приготовлены серебряные чаши, а на княжеском – золоченые с самоцветами, из коих, казалось, сами боги пьют солнечный мед. Все пестрело и сияло, но, хотя обычно душа Брюнхильд веселилась при виде этой роскоши, сейчас сердце ее катилось в пропасть.

Вошел Рандольв, за ним знаменосец с чужим стягом, потом двое телохранителей – здоровенных, как медведи. Одного Брюнхильд узнала в лицо – видела три лета назад… И в это время дверной проем заслонило нечто настолько огромное, что протиснулось с трудом. Всякому надо наклониться, входя в дом, но Амунду плеснецкому пришлось согнуться вперегиб. Вот он шагнул через порог, двинулся вперед, разгибаясь… его голова поднималась все выше, выше… со стороны киян раздались изумленные и даже испуганные восклицания: некоторые видели его впервые, а из таких мало кто мог удержаться от крика. Да, болтали, князь-де плеснецкий – не человек, а осилок, волот, человек-дерево, но кто же знал, что в нем и впрямь чуть не пять локтей росту?

Князь Хельги с семьей ждал перед поперечным почетным столом, самым коротким, где и для Амунда было приготовлено место. Брюнхильд дрожала, стоя возле старшей сводной сестры, и боролась с желанием, как девочка, взять ее за руку. Сердца их трепетали, но обе стояли неподвижно, опустив украшенные перстнями руки; они – княжий род, они опоры земли Русской, им не к лицу выдавать тревогу и слабость.

– Мы как боги Асграда, встречающие князя ётунов! – шепнул Брюнхильд Рагнар, стоявший от нее с другой стороны. – Если у альвов есть князь, то у ётунов ведь тоже может быть, да? Как думаешь, Брюн?

– Чего думать, я его вижу своими глазами! – едва приоткрыв губы, шепнула она.

Несмотря на душевные терзания и страх, князья киевские и впрямь выглядели как боги в платье из радуги, неба и зари. При заключении докончания с греческими цесарями Хельги получил богатые дары, и теперь все его родичи были одеты в роскошнейшие кафтаны, далматики и мантионы, с вытканными узорами из диковинных зверей, птиц и цветов. Сам Хельги – в синем, Бранеслава – в зеленом, Венцеслава и ее муж, князь Предслав, – в красном разных оттенков, Рагнар – в светло-коричневом с красным, а Брюнхильд, как всегда, в золотисто-желтом. Между родителями стоял единственный пока внук князя Хельги – шестилетний Олег, одетый в точно такой же, как у взрослых мужчин, цветной кафтанчик с полосами шелка и серебряного позумента на груди. Увидев Амунда, мальчик вскрикнул и уткнулся лицом в материнский подол; Венцеслава наклонилась, прошептала ему что-то, взяла за плечи и развернула. Даже если страшно – смотри в лицо, ты же князь!

В сопровождении своего знаменосца, двоих здоровяков-телохранителей, а еще двоих – киевских бояр, Амунд плеснецкий приближался к почетному столу. Как и три года назад, Брюнхильд, будто зачарованная, не хотела на него смотреть, но не могла отвести глаз. Длинное костистое лицо загорело, огрубело и кажется вырубленным в камне; крупный нос, в прошлом не раз сломанный, грозен, как штевень-дракон боевого корабля; густые брови – темная чаща; русая борода, хоть была вымыта и расчесана, напоминала бор на горном склоне. А глаза… темно-голубые, как грозовое небо, а взгляд – синяя молния. Синие клинки, о которых северные скальды слагают песни… Все ее прежнее волнение было лишь рябью на воде по сравнению с той бурей, что поднялась в душе сейчас. Сердце билось о грудь, как тяжелый камень, и Брюнхильд уже задыхалась от усталости носить его в себе. Но лишь прерывистое дыхание выдавало ее волнение – да и того никто не слышал, кроме брата.

К счастью, обращаться к гостю Брюнхильд не пришлось – здесь Бранеслава была хозяйкой дома, она и вышла навстречу Амунду с приветственным рогом. Дрожащим тихим голосом княгиня произносила слова приветствия, и во взгляде ее против воли отражалась мольба, будто Амунд был не вестником, но творцом судьбы. А он – он принял рог и отвел глаза, не желая смотреть в лицо княгине, и это лучше всяких слов сказало, с чем он прибыл.

Бранеслава покачнулась и невольно вцепилась в руки Амунда, взявшие у нее рог. Венцеслава придвинула маленького Олега к его отцу, а сама спешно шагнула вперед, поддержала мать, отвела назад, к Хельги, а сама заняла ее место, чтобы взять у Амунда рог. По рядам у столов пробежал гул: невиданное дело – такое нарушение порядка. Но Бранеслава ничего не замечала: она едва стояла на ногах и без поддержки мужа упала бы. Однако ее долг требовал продержаться еще некоторое время.

– Будь жив, Амунд! – ровным голосом сказал Хельги, торопясь скорее покончить с этим мученьем. – Рад видеть тебя невредимым. Какие вести ты нам привез? Где мой сын, князь Грим?

– Твой сын, Хельги, в Валгалле, – так же прямо ответил Амунд, и от звука его густого низкого голоса у Брюнхильд будто мохнатой лапой провело по самой чувствительной стороне души. – Он пал в сражении на берегу Итиля. И его дружина, доблестные мужи, киевские русы, пали тоже, чтобы и дальше сражаться под стягом своего вождя, но уже на полях Асгарда.

Бранеслава, не издав ни звука, стала оседать; Хельги и Предслав подхватили ее с двух сторон. За столом киевских старейшин поднялся громкий гул: весть сама по себе была страшна, а к тому же многие из полянских бояр состояли в родстве с русами Хельги, отдав им в жены своих дочерей. Князь Предслав – рослый, плотный, немного полноватый молодой мужчина с темными волосами и бородой – с усилием поднял княгиню на руки и понес в шомнушу. За ним побежали две-три испуганные служанки, одна спешно одергивала подол у ног госпожи. Но прочие остались на месте: слабость немолодой княгини не снимала с княжеской семьи обязанности достойно принять гостя.

– Разделяю ваше горе, – сказал Амунд, проводив княгиню глазами. – Тяжелый вышел поход, и цену с нас боги взяли немалую.

– Прошу, садись. – Хельги указал ему на почетный стол; даже эти простые слова он подобрал с трудом и нуждался в передышке.

Князь совсем осунулся после происшествия с женой: он не мог открыто выражать свое горе, но лицо его потемнело,