будто угасла сама душа, и при взгляде на него у Брюнхильд кололо в груди от страха. Ее отец, всегда уверенный в своих силах, всегда знающий, как поступать! Но смерть сказала свое слово, и ему оказалось нечего ответить.

Постепенно в мысли проникала тяжесть понесенной потери. Все-таки Грим погиб! Брюнхильд взглянула на Рагнара: младший брат был бледнее обычного, в его широко раскрытых смарагдовых, как у отца, глазах отражался ужас. Венцеслава стиснула тяжелый турий рог с золоченой оковкой, у нее дрожали губы. Чувствуя, что сейчас вот-вот все рухнет, Брюнхильд перевела взор на Амунда.

И встретила его взгляд. Неизвестно, сейчас ли он заметил ее впервые, но впервые взглянул на нее прямо. Больше того, так пристально ее рассматривал, что со стороны кого другого Брюнхильд сочла бы это непростительной дерзостью. В глазах его мелькнуло одобрение: стоило ждать три года, чтобы вновь увидеть младшую дочь Хельги. Волосы ее были связаны в петлю на затылке и ниспадали, как поток живого золота; хенгерок тонкой золотисто-желтой шерсти был щедро отделан светло-желтым шелком с златоткаными птицами – от верхней кромки до самого пояса. На очелье висели по три золотые моравские подвески с каждой стороны, и казалось, эти украшения, как и волосы, составляют живую часть самой девушки. Неудивительно, что простолюдины, увидев княжескую дочь, замирали с открытыми ртами, уверенные, что видят богиню, – так сильно ее облик отличался от земной домотканой обыденности. Но Амунд повидал немало сокровищ и немало красивых женщин, поэтому не открыл рот, а лишь кивнул.

– Ты знаешь… ты видел его смерть? – вырвалось у Брюнхильд; она не могла больше молчать и длить неопределенность. – Кто погребал его?

– Я все расскажу… когда князь Хельги будет готов выслушать.

У стола возникла заминка, дав им возможность перекинуться этими словами, но теперь Хельги решил, как рассадить сотрапезников, чтобы не оставлять пустым место княгини. На место матери, слева от Хельги, села Венцеслава, потом Брюнхильд, потом Святожизна – бывшая моравская княгиня, мать Предслава. Справа от князя сел Рагнар, потом Предслав, а потом Амунд. Ни он, ни Хельги не хотели оказаться плечом к плечу, двум властителям такая близость создавала бы ощущение тесноты. У Рагнара был ошарашенный вид: вот он и остался единственным наследником отца, и это уже сказалось на его положении за трапезой. Брюнхильд и Амунд были удалены друг от друга, насколько это возможно за столом, где сидят семь человек. Она от этого испытывала облегчение, но ее все тянуло взглянуть на него, и она с трудом заставляла себя сидеть ровно.

Хельги встал на ноги и поднял братину: первую, по обычаю, на богов. Вторую, на предков и павших, поднимал Предслав, и Брюнхильд поняла почему: Хельги боялся не совладать с собой и не сохранить невозмутимость, вынужденный впервые назвать в числе павших имя сына. Предслав справился с достоинством: ему Грим приходился шурином, но он не видел его ни разу в жизни, а смерть его, как подумала вдруг Брюнхильд, для мужа старшей князевой дочери – не такое уж и горе. Скорее наоборот… Предслав был младшим из троих сыновей моравского князя Святоплука, но угры лишили их наследства и вынудили Предслава с его матерью, княгиней Святожизной, бежать из своей земли. Будучи княжеского рода, женившись на старшей дочери Хельги и имея от нее сына, он получил бы законное право на киевский стол, не останься близ него других наследников.

– Встань, пройдись по столам, – шепнула сестре Венцеслава.

Брюнхильд вспомнила про свои обязанности: без матери быть хозяйками на пиру придется им с сестрой. Поднявшись с места, она взяла у чашника кувшин с вареным медом и прошлась вдоль верхних, почетных краев обоих столов, для киян и для приезжих. Видя пустую чашу, подливала, направляла челядь восполнить недостаток, если где-то заканчивалось что-то из угощения.

Обойдя почетную часть гридницы слева направо, она оказалась у другого конца княжеского стола – и замерла. Ей нужно было пройти мимо Амунда, но, хотя он, сидящий и отделенный от нее столом, ничуть ей не мешал, она не могла сдвинуться с места, будто путь ей преграждала гора. Гора, одетая в кафтан из красного сарацинского шелка с золотистым узором в виде птиц… с левой стороны и крылатых псов-симоргов – с правой. Брюнхильд поморгала, думая, что у нее рябит в глазах.

Амунд двинул по столу свою чашу и приглашающе кивнул ей. Пренебречь обязанностями Брюнхильд никак не могла и на полубесчувственных ногах приблизилась. Взяла кувшин, чтобы наклонить над чашей, и это привычное движение напомнило ей, как она делала то же самое – наливала Амунду питье – три лета назад. Он держался за чашу на низкой ножке, и его рука оказалась у Брюнхильд перед глазами – крупная загорелая кисть, длинные пальцы… на трех средних пальцах наискось побелевший шрам через первую-вторую фалангу, два самоцветных перстня затейливой работы, золотой браслет на запястье. Потом она посмотрела на рукав – с симоргами, потом на левое плечо – с птицами. Так и есть: Амундов кафтан был сшит из двух разных кусков, близких по цвету и с похожим узором! Конечно – даже у сарацин не раздобыть самита одного рода на такой огромный кафтан!

От этой мысли Брюнхильд едва не рассмеялась, но сумела сдержаться, поджав губы, и стала осторожно лить золотистый мед в чашу.

– Что ты смеешься? – произнес низкий голос великана – тихо, чтобы услышала она одна. – Вспоминаешь, как ловко провела меня три лета назад?

– Я не… – начала было Брюнхильд, но запнулась, не смея отрицать очевидное. – Хочешь, я сама отопью? – все же нашлась она.

– Давай! – Амунд вновь придвинул ей чашу.

– О нет! – передумала она и попыталась улыбнуться. – Не взыщи, но, если поляне увидят, что я пью с тобой… так можно только на свадьбе.

И опять ей стало неловко: три лета назад, в тот самый вечер, Амунд предлагал ей посвататься.

– А ты меня дождалась, – со сдержанной похвалой ответил Амунд, как будто она, Брюнхильд, исполнила трудную задачу. – Так отчего бы нам не выпить из одной чаши?

– Я… – Она вскинула глаза, собираясь сказать: «Я вовсе не ждала!», но ей помешал голос отца.

– Не сочти меня неучтивым, – Хельги обращался к Амунду, и тот повернул голову к нему, не дождавшись ответа от Брюнхильд, – если я поспешу с расспросами… Если ты насытился, не сочти нелюбезным, если я попрошу тебя рассказать… как погиб мой сын.

Брюнхильд взглянула на отца, и ее душу пронзила жалость. Он старался держаться невозмутимо, но с трудом собирался с мыслями, и даже привычное красноречие