Руки Кассандры скользили в моей хватке, сила, удерживающая ее, была неумолима, как прилив. Ее глаза широко раскрылись. Мои каблуки уперлись в песок, и я почувствовал, как меня тащит вверх по склону к бледному колоссу. Заглянув в бесконечность времени, я увидел свое отражение бесчисленное количество раз, в бесчисленных конфигурациях, - везде я, привязывающий свою Кассандру к земле.

Я открыл рот, и бессловесный рев вырвался из меня, крик ярости и неповиновения, который жег мне горло, как песок, как тошнота. Я крепко держал ее за запястье обеими руками, пока не почувствовал, что мои собственные ноги отрываются от земли. Мой желудок скрутило, и старая боль в плече снова застонала. Я почувствовал на себе горящий взгляд, и мое зрение на мгновение переместилось с лица Кассандры. Глаза колосса нашли меня, и их голод и печаль разожгли во мне новое пламя. Я отчетливо почувствовал слезы в своих собственных глазах, слезы не по Кассандре, а по самой Ушаре. Я чувствовал ее горе и горе за нее, глубокое и темное, как любое море.

Niqi.

Это слово прозвучало как похоронный звон.

Niqi. Niqi!

Оно отозвалось во мне, и я почувствовал, как мои пальцы соскользнули, почувствовал, что падаю на дюйм назад, к земле, прежде чем собственная хватка Кассандры удержала меня. И, соскользнув, я понял это слово, снова увидел видение, которое видел в недрах пантеона, увидел себя на троне, королеву чудовищ, сидящую у моих ног. Я видел наших сыновей, черноволосых, шестипалых, бесчисленных, как звезды.

Жертва.

"Нет!" крикнул я, и это слово прозвучало как выстрел.

Я не хотел власти, не хотел Империи, не хотел ее. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

Я не собирался терять Кассандру. Я не собирался проигрывать снова. Повернув голову, я увидел бесчисленных Адрианов, движущихся по спирали через все фрактальное время, наши бесчисленные легионы, непокорные, побежденные. Ушара была темным ангелом безграничного могущества, созданием чистой силы, более древней, чем время. Я был дитем Земли и немногим больше, чем зверем.

И все же я бросил ей вызов.

Я встретился взглядом с гигантом, и куда бы ни смотрел, где бы ни находился, я видел ее там, смотрящую на меня в ответ, глаза твердые, как стекло, и злые. Но есть бесконечность и бесконечность, и в глубине моей ярости и моего страха я увидел за пределами Ушары, увидел миры и царства времени, где ее не было, столь же бесчисленные, как и царства, в которых она была.

"Кассандра!" взмолился я. "Держись!"

Моя ярость не была слепотой. Не там. Не тогда. На Перфугиуме это не было слепотой. На Перфугиуме моя ярость дала мне ясность, ясность зрения и колодец, вырытый моим горем. Схоласты изгнали эмоции, по крайней мере, сильнейшие из них. Но поступая так - как предупреждал меня Гибсон, когда я впервые оставил его на Колхиде - они изгнали большую часть самих себя.

Тогда я увидел место во времени, более далекое от меня, чем все, что я видел до этого момента, где не было великана, не было молний и глаз. Я увидел мир без Ушары - или лишь мгновение без нее.

Но одного мгновения было достаточно.

Я выбрал.

Кассандра упала в мои объятия, и мы оба рухнули на землю, как мешки с зерном.

Ушара исчезла.

Сьельсины, висевшие в воздухе, как приговоренные, упали обратно на землю. Они были мертвы, или их убило падение. Многие были разорваны на части или раздавлены могучими руками Ушары.

Во внезапно наступившей тишине я прижал к себе дочь.

Наконец, успокоив свое неровное дыхание, я спросил: "С тобой все в порядке?"

Кассандра заставила себя принять сидячее положение, оглядела кровавую бойню, призрачного гиганта сьельсина, разбитого на валах, тела и разрушенные здания. "Она… мертва?" Голос Кассандры звучал едва громче шепота. "Ты… убил ее?"

Приподнявшись, я прижал ее к себе, не обращая внимания на кровь на ее лице. "Не думаю", - сказал я в ответ. "Она вернется. Нам нужно спешить".

Кассандру трясло, она понимала, насколько близка была к гибели. "Эй!" Я положил руки ей на плечи и легонько потряс. "Эй! Кассандра, послушай меня! С тобой все в порядке. С тобой все будет хорошо". Я притянул ее к себе.

"Марло!" Валерьев, пошатываясь, направился ко мне. Он бормотал что-то на дюрантийском славянском, которого я не понял, но догадался сам. "Что это было?"

Я поднялся на ноги. Мой меч лежал на песке, глаза крылатого льва смотрели на меня. Я схватил его. "Теперь ты мне веришь?"

Мужчина слабо кивнул.

"Выведи всех, кого сможешь, в безопасное место", - приказал я. "Мне нужно идти".

"У нас раненые!" крикнул Валерьев в мою удаляющуюся спину. "Бомба!"

Я остановился, опустив голову. Страшная тяжесть легла мне на плечи и на сердце. "Оставьте их", - велел я. "Если они не могут идти, оставьте их. Вы должны убраться подальше от руин. Отойти как можно дальше!"

"Но!"

Я набросился на Валерьева, как застоявшийся бык. "Я собираюсь стереть это место с карты!" Закричал я. "Если вы не хотите умирать, доктор, то сделаете, как я говорю!"

В этот момент из песка поднялся один из сьельсинов - ни мертвый, ни раненый. Я разжег свой меч, чтобы встретить его, но он прыгнул на Валерьева и мощным ударом разрубил человека своим скимитаром. Я закричал, но между мной и доктором было слишком много пространства, и он был уже мертв. Его убийца увидел меня и отступил, опасаясь моего меча.

"Yukajji-kih, adiqqa itamshan!" - произнес сьельсин, сжимая свое оружие обеими руками. "Сражайся!"

Он знал, что уже мертв, и бросился ко мне.

Черная рука метнулась из песка и схватила тварь за лодыжку, сьельсин упал, и еще один представитель его вида вырвался из песчаного холма точно так же, как это сделала Ушара. Перебирая руками, он взобрался на нападавшего и вонзил нож с коротким лезвием в спину первого сьельсина, проскользнув между хитиновыми пластинами его доспехов. Этот второй сьельсин держал своего соплеменника за один рог, и ждал, пока его брат умрет. Сьельсин, убивший Валерьева, дернулся раз, два и затих.

Только когда он был мертв, я узнал его убийцу.

Рамантану стоял, лицо его было перепачкано черной кровью и песком, волосы, заплетенные в косу, растрепались, щелевидные ноздри раздувались, когда он поднялся, держа в руке нож. "Дактару!" - крикнул он и бросил нож. "Дактару!"

Я стоял там, пораженный, смятение заполняло мой разум, как дым.

Дактару был милосердием, и даже больше, чем милосердием.

Помилованием.

"Я сдаюсь!" -