– Изволите чего, молодая госпожа?

– Покои мне, лучшие, что есть.

– Будет исполнено, распоряжусь немедленно, – говорил Вацлав.

– И завтрак мне пусть подадут.

– Что пожелаете? Есть вырезка говяжья, с травами печенная. Барана режут уже, через час и седло будет, или котлетки на ребрах. Окорок, пироги…

– Паштет, и вина самого лучшего, – скромно сказала Агнес.

– Будет исполнено. – Вацлав уже думал бежать на кухню.

– И паштет не свиной, а гусиный или утиный, и не на жире, на масле оливковом чтобы был.

– Непременно, – кланялся Вацлав.

Агнес едва заметно улыбалась. Жизнь такая ей нравилась.

Глава 28

Анхен вся в делах была, с утра затеяла простыни смотреть после стирки. Бранила дур, баб приютных, ведь сколько говорила им, что простыни ветхи и стирать их нужно бережно, а они как стирка – так рвут их. Не напасешься на них простыней.

– На тюфяках спать будете, коровы.

Но бранила она их беззлобно, так как все благополучно у нее складывалось и ждала она хороших новостей со дня на день. А может, и сегодня весть придет, кто знает. И тут вдруг закашляла – ничего серьезного, подавилась как будто. Словно в горле встало что-то и не отходит. И стала кашлять и кашлять, а оно там все стоит. Не откашливается.

Бабы, что простыни разбирали и вешали сушить, заволновались:

– Госпожа, все ли с вами ладно?

А она рукой им машет, мол, вешайте простыни, а сама продолжает кашлять. Но они смотрят на нее, побросали работу, стоят, волнуются. А она кашлем зашлась, аж надрывается; сгибается, разгибается и дерет им себе горло, смотреть страшно. Бабы за Ульрикой побежали, а благочестивая Анхен завалилась на только что выжатые простыни и дергается, воздуха ей не хватает. Ей одна из баб попыталась воды дать – Анхен и хотела попить, да расплескала на себя всю воду и продолжала кашлем заходиться, прекрасное лицо пунцовым стало. Прибежала Ульрика перепуганная, подругу взяла за плечи, встряхнула, прижала к себе, а та все кашляла, и заговорила Ульрика тихо и настойчиво, словно ругала кого-то:

– Отойди, отойди, оставь горло ее, сними руку с него.

Шептала, а сама стала сестру прижимать к груди, как дитя, поглаживая ее по голове, и Анхен вдруг задышала, сразу отлегло, кашель на убыль пошел, а как смогла говорить благочестивая Анхен, зашептала подруге:

– Прахом все, прахом.

– Что прахом? – спрашивала та, волнуясь. – Говори же, сердце мое.

Ничего не ответила Анхен, зарыдала и прильнула к плечу Ульрики. Прижалась к ней крепко, как от беды спряталась. И остальные бабы, что были тут, тоже почувствовали недоброе, плакать стали, глаза передниками вытирали, так перепугала их старшая сестра.

* * *

Волков как будто и не лежал при смерти: поверить в такое было невозможно, но от болезни только худоба да усталость страшная остались. Сидел под вечер уже за столом в исподнем. Ел. Сам удивился, без памяти был столько дней, а очнулся – не болен, и чистый еще, как если бы мылся недавно, и одежда чиста. Только бриться нужно. За это он Ёгана хвалил, а слуга сказал, что мыть его помогали и Сыч, и монах, и даже Максимилиан немного – воду носил. Про Агнес ни слова, ведь она не участвовала – а что ждать от дурака деревенского? Впрочем, то, что это она его от лютой болезни спасла, кавалер и сам знал.

Костляв, небрит, волосы сальны, как у приказчика какого из тех, что в купальню не ходят. Ест ложкой похлебку из бобов с говядиной, хлеб не ломает на тарелке, кусает горбушку. Рубаха проста, как у мужика, исподнее тоже, босые ноги на дорогом ковре смотрятся нелепо. Разве так господин должен жить и есть? Солдафон он и есть солдафон, хоть графом его назначь. Все не так у него, как надобно.

Агнес, сидя за столом напротив, молча смотрит на него неодобрительно. Он взгляд ее поймал, но есть не перестал, ложку не бросил. Засмеялся:

– Голодна?

– Сыта. Благодарю вас, – отвечала она, показывая, что недовольна.

– Чего ты зла?

– Отчего же зла, не зла, устала с дороги.

– Устала? Да как же ты устала, раз не торопясь ехала? – говорит он с усмешкой, а сам ест.

Вот тебе и на, вот и благодарность. Агнес летела, возницу замордовала, понукала и понукала его, как мерина старого и ленивого. Все бока и зад в тарантасе отбила, спала невесть где, ела непонятно что, жизнь ему в который раз спасла, и тут на тебе. Не торопилась!

Девушка аж рот раскрыла от такого. Готова заорать была, Ёган даже нахмурился и сморщился, ожидая визга, да тут кавалер улыбнулся, ложку бросил:

– Ладно, ладно, шучу, молодец ты у меня. – Поманил рукой: – Иди сюда.

Надо было бы ей посидеть, подуться, показать, что не собака она, которая к хозяину бежит, как только тот поманит, да не выдержала: господин позвал к себе, разве усидишь. Раскраснелась и пошла вокруг стола, и ничего, что его холопы смотрят. Пусть смотрят.

Подошла к нему, он обнял ее за талию, прижал к себе, по спине погладил, притянул ее головку, поцеловал в щеку и висок и хвалил:

– Умница ты моя. Спасла опять.

И по голове ее гладил.

А не так, все не так, как надо, делал он. Не того она ждала. Будь на ее месте Брунхильда, так он ее бы за зад трогал, а не за спину. Или за грудь брал бы, прямо пред холопами, он не шибко стеснялся, мог девке грудь пятерней сдавить или даже через юбки за лобок ущипнуть, да так, что Брунхильда звала его похабником и смеялась, и краснела совсем не от стыда. А потом, гордая, уходила, господину кукиш показав.

Поцелуйчиков отцовских в щечку да в лобик, поглаживания спинки Агнес мало было. Но она постояла рядом, даже обняла его, виду не показав, что не так он ее гладит. Тут он ее по заду и похлопал, отправляя на свое место, но не так, опять не так. Так и дочь похлопать можно. А она что, ему дочь, что ли? Нет!

Волков снова стал есть свой солдатский харч, и ел его с удовольствием, а монах принес ему лекарство в стакане:

– Пейте.

– Что это? – заглянул в стакан кавалер.

– Зелье для силы, имбирь, солодка, еще кое-что, пейте. И с каких это пор вы стали у меня рецепты спрашивать? – говорил назидательно брат Ипполит.

– Все меня отчитывают, даже монах уже начал, – смеялся Волков, выпивая зелье.

И все, кто был