— Ну, ты марш в лодку, я буду одеваться.

Возвращались с острова так же тихо, как и ехали к нему.

В бараке Степе сказали, что пришел отец из больницы, а теперь в конторе и скоро вернется. Парень побежал в контору, где отец разговаривал с завкомом.

— Выписался, могу на работу.

— Когда выйдешь, утром?

— Могу утром, могу и сейчас, признаться, соскучился я там. А, Степка, ты, говорят, без меня лодыря гонял?

— Гонял.

— Утром на работу! Благодари, что тебя не уволили.

Степа заметил, что отец очень худ и прихрамывает на одну ногу.

— Я мамке не писал, что ошпарило тебя.

— И писать не надо, слез меньше. Зайдем в завод, мил он для меня, как друг, как дом родной, в больнице только и узнал.

— Старика надо проводить, уезжают они.

— Дымникова Кирилла? Видел, видел, он уж не знал, как благодарить меня.

— С чего это?

— Да за тебя все, за твою услугу.

— Не я ведь, Коркин делал.

— Ну, и ты помогал. Правильный старик, задумал дочь выучить и выучит, крепко взялся.

Из барака вышли Кирилл и Настя с котомками на плечах.

— Прощай, добрый человек! — Кирилл снял шапку перед Петром. — И ты, молодчик, прощай! Пойдешь, поедешь мимо Озерков, знай, що Кирилл Дымников первый тебе друг и доброжелатель. Парнишке-то трудно на заводе, пусти его домой, пусть с годок погуляет, оклемается, тогда снова можно.

— Ничего, привыкнет, он у меня крепыш, — отец взял Степу за плечо и тряхнул, — густо замешан.

Настя подала Степе руку и шепнула:

— Сходи за меня в школу и узнай. Не забыли бы они написать.

Парень пообещался, посмотрел вслед Кириллу с Настей и отвернулся.

«В Озерки едут, Дуванское рядом, попутчики». Он хотел было сказать отцу, что поедет домой, но побоялся рассердить и смолчал.

VI. ДОМОЙ! ДОМОЙ!

— Пошли. — Отец заковылял на заводской двор, оплетенный рельсами, шумный и скрежещущий железом.

Степа неуверенно шагнул за отцом. В его уши ворвалась громкая, нестройная музыка прокатных станов, железнодорожной кукушки, вагонеток. Шел и думал, что на заводе идет постоянная тяжелая борьба человека с металлом. То железо прокатят, сплющат в тонкий лист, то, наоборот, железо искалечит человека.

Парень осторожно шагал через рельсы, боялся наступить на обрезки жести.

— Степка, что с тобой? Чего ты дрожишь и обходишь все?

— Боюсь.

— Боишься, да не впервой ведь. Нечего бояться.

— Железа боюсь.

— Одурел парень. Ну, смелей!..

— Ты чуть-чуть не сгорел.

— Вот невидаль. Пустые страхи, сгорают редко, и не от железа, а по своей неосторожности.

Отец шел спокойно, уверенно и даже весело. Он не понимал, что за страх может быть перед железом. Давно, когда впервые попал в цех, и он испытал нечто подобное этому страху, но двадцать лет труда стерли воспоминание. Он шел к заводу, металлу и к пламени, как к другу, с которым проведено много лет вместе, тысячи бессонных ночей, весь мир изменен до неузнаваемости.

Петр Милехин знал, что железо да рабочий пот и мускулы покрыли мир железной крышей, всюду проложили рельсы, делали перевороты и революции.

В каждом перочинном ноже, в иголке и гвозде он чувствовал капли своего здоровья, своего тела и любил и железных великанов, и железную мелюзгу нежной любовью. Не понимал он своего сына, а сын не понимал отца.

В мартеновском цехе рабочие встретили их громкой радостью.

— Здоров?

— Здоров.

— К нам?

— К вам, и с сыном. Степа, берись-ка за цепь, а я за лопату.

Парень медленно подошел к цепи, издалека протянул к ней руки, и, когда коснулся до ее гладких холодных колец, по всему его телу пробежал неприятный озноб.

— Не трусь, не трусь! — подбадривал отец. — Он говорит, что боится железа.

— Боится железа!.. Однако трус же ты. — Рабочие хором засмеялись.

— Тяни-ка, — кивнул отец, зачерпнул лопату шихты и кинул в кипящую утробу мартена.

Видел Степа клокочущую тысячепудовую массу, мертвую, но более страшную, чем всякий зверь. Прыгала масса веселыми, яркими фонтанами, точно плясали на ней раскаленные добела кинжалы.

Дрожь охватила парня. В глазах поплыли яркие пятна, запрыгали огненные шары. Стоял он, впившись руками в цепь, как в змею, которую необходимо задушить, не слыхал криков мастера: «Закрывай печь!» — и готов был бежать куда угодно, только бы не стоять здесь.

И вдруг хаос железа и пламени завыл диким плачем. Перед Степой вспыхнула картина, как злая струя упала на человека, опутала его и сожгла. Остался от человека один плач, которого нельзя забыть и слушать который не хватает человеческих сил.

Парень бросил цепь, руками захватил голову и побежал через двор, через рельсы, мимо вагонеток, лома и дров, а позади, в мартеновском цехе, выл и плакал электрический кран, нагруженный многопудовой ношей.

Отец догнал Степу в бараке. Парень трясущимися руками увязывал свой мешок.

— Куда ты?

— Домой. В Дуванское.

— Да не чуди ты!

Степа заплакал. Отца растрогали слезы, он погладил сына по голове и участливо спросил: