Возвращаясь неверным шагом домой по пустынным улицам, он тихонько напевал арию Марии Магдалины из «Иисуса Христа» и, роняя на ходу сигареты, все бормотал «почто ж ты меня туда не пускаешь, Господи?», а из кармана его плаща торчал свернутый в трубочку доктор Брэгг. Не столько складочки над джинсами, сколько соображения о скрытых резервах силы, которую он готов был извлекать из чего угодно, хоть из пустого желудка, подвигли его на суровый пост, и действительно после четырех дней полного голода, когда запах домашних пельменей достигал его даже сквозь плотно прикрытые двери, заставляя содрогнуться от соблазна, а в снах ему виделись только теплые булки, густо посыпанные сахарной пудрой, – действительно жизненная сила забила фонтаном, трепетный ветерок одушевляющей связи коснулся висков, побежал ток жизни, и уже светлые созидательные мысли колготились в голове, и одну из них, самую крупную и сильную, он успел схватить и запомнить. Теща восхищалась его железной волей и с неодобрением разглядывала себя в зеркале, жена уважительно помалкивала, дочь с чарующей усмешкой спрашивала «ну, теперь ты знаешь, как жить дальше?», тесть, покачиваясь в качалке, говорил, что никогда не сомневался в недюжинных способностях зятя, «подождите, мы еще о нем…» N давно не испытывал такого подъема, волнующей до слезы уверенности в будущем. И, любуясь перспективой грядущего, где лучистые линии идеального сходились в сияющей точке, боясь потерять ее, он, обмотав шею красным шарфом, побежал в кондитерскую за праздничным тортом, большим и круглым, в шоколадных виньетках и кремовых кружевах.

Сделав небольшой прогулочный зигзаг к любимому скверику на набережной, N случайно оказался в гуще политической тусовки. Говорили жуткие вещи: об угрозе переворота, о попранной свободе, о новом рабстве и что мешкать нельзя ни минуты. Лица вокруг были хорошие, умные, нашлись даже знакомые и, хотя он был далек от политики, но задетый за живое, тоже сказал что-то пламенное про защиту человеческого достоинства, и неплохо, должно быть, сказал, потому что знакомые пожали ему руку и уже как «своего» стали представлять другим, незнакомым и солидным людям. И когда он хотел откланяться, выяснилось, что уходить никак нельзя, поскольку «сейчас все и начнется», были даже намеки на «большой застенок», заставившие его расправить плечи, поднять голову и пережить чувство гражданской ответственности.

Черт знает как это все закрутилось с пол-оборота, но он оказался в центре событий и опомнился лишь через несколько месяцев, когда те самые ребята, с которыми он торчал на собраниях и митингах и жег ночами костры на центральной площади, вульгарно набили ему морду как ренегату, навалившись фракционной «группой освобождения» и скрутив руки за спиной. Мерзкая лапа с дрожащими плоскими пальцами, пользуясь сутолокой, просунулась между голов, чтобы сорвать с него очки, но передумав, сорвала ондатровую шапку, и господин N заметил мелькнувшие в маленьких глазках злобное ликование. С рычанием, с неистовой, невесть откуда взявшейся лютостью он оттолкнулся ногами от чьих-то тел, резко, по-бычьи пригнул голову к груди и как таран прошиб человеческую массу насквозь. «Группа освобождения» распалась, а юркий, похожий на обезьянку, мужичок, отбежав на безопасное расстояние, быстро обернулся, поддал ондатру господина N ногой, ловко отфутболил за гранитный парапет и дал деру вдоль набережной.

Облокотившись о гранит, он отстраненно смотрел, как, покачиваясь на волне, плавает в проталине рядом с канализационным стоком его бедная ондатра, как набухает влагой, тяжелеет, погружается в глубину, как надвигаются на нее рыжие ноздреватые льдины, ломая друг друга и рассыпаясь с шипением в крошки, а она неуклюже выворачивается, уже затертая льдом, кособоко выныривает, глотнув воздуху, и, захлебнувшись, исчезает под шевелящимся крошевом. Господину N делается не по себе, и кажется ему, что сейчас вынырнет его собственная голова и, вращая выпученными глазами, поплывет, отфыркиваясь, к берегу.

И остается только гадать, как это все могло с ним случиться, что за нечистая сила направляет его лучезарную энергию по ложным кривым руслам да обводит вокруг пальца. И почему искренняя готовность к прорыву за отведенные рамки тонет, как в дурмане, в вязкой трясине, умоляющей о неподвижности и первобытном покое, и господин N напоминает человека, пытающегося самого себя вывести из обморока: хлещет по щекам, льет воду, трясет, бегает вокруг как карлик подле спящего великана, кричит в ухо: «хватит придуриваться, вставай, нам надо идти!», плачет, говорит «черт с тобой, дойду сам», но далеко ли он может уйти, оставив самого себя? А тот, что желает валяться в дремучем анабиозе, тянет его к себе как могучий магнит и, возможно, тоскует по нему в своих странных сновидениях.

Битва жизни, в сущности, шла за то, чтобы удержать завоеванные позиции – живой и мыслящий островок самого себя. И каждый раз при попытке прорваться к остальному, возникал некий перехватчик, бдительный страж, цель которого заключалась в том, чтобы не позволить достигнуть своей целостности. Сила противодействия в точности равнялась приложенному усилию.

И тут его подбросило! Освещенное яркой вспышкой, возникло кошмарное переживание молодости: гора, задание, замах, остановленное в апогее усилие и мука вечной неразрешимости. Он уже тогда все знал и пережил свою судьбу! Просто по чьему-то недосмотру приоткрылась дверь, и он увидал то, что до поры должно оставаться тайной для каждого смертного. Долгие годы понадобились, чтобы понять, что ты просто находишься в зазоре между тем, что приказывает тебе делать замах, и тем, что не дает этому замаху осуществиться. И когда жена, заметив, что он стал отдавать предпочтение не письменному столу, а узенькому дивану, осторожно спросила: «а не высока ли планка?» – он только засмеялся в ответ. Он даже не фигура в этой Игре! Он – нечто, обещающее захватывающее сражение, удобная площадка, на которой кто-то разыгрывает шахматную партию: ход белых – ответный ход черных. Они играют его душой, а его собственный результат никого не волнует.

Так не в этом ли твой «гениальный замысел», Создатель? Не из наших ли, часом, мук ты извлекаешь свое наслаждение? И не есть ли в таком случае твой Завет, твой договор с человеком, – коварный обман и провокация? Иначе зачем ты навязал человеку ношу, которую ему не вынести? Зачем позвал и не дал сил дойти? Тебе ли не знать, что нет среди людей виновных, нет злых, нет слабых, нет темных, а есть бессилье человека стать добрым, сильным, светлым? – и это ты лицемерно назвал грехом? Или жизнь рассчитана тобой на титанов? Почто ж так унижен тобой человек?

И вот возвращаю тебе свое задание – не потому что не смог, а потому что не волен был смочь. Если не дал ты мне сил подняться, так дай упасть! Небытия прошу для своей души – нет, смерти мало мне, – тотального небытия. Свободы от необходимости сбываться во все времена. В этом мое последнее человечье достоинство!

Утром жена спросила: «Ты, кажется, не спал все ночь? Тебе нездоровится?» Его слегка мутило, но голова казалась очень ясной. Он оглядел комнату. «Сколько у нас странных вещей, это все небезобидные вещи, это хищники, они крадут у нас энергию, чтобы жить». Жена подняла голову и нехорошо всмотрелась в него: «Я прошу тебя на этом не сосредотачиваться, обыкновенные вещи, много всякой дребедени… Не ходи сегодня в бассейн». Теща, выглянув из-за плеча, уточнила, дожевывая яблоко: «Выглядишь неважно».