Конечно, они надеялись, что мы атакуем первыми, потащимся вверх по пологому и вымокшему склону. Но хотя Анлаф, несомненно, считал Этельстана глупцом, раз тот согласился биться на этом поле, он, видимо, понимал, что мы останемся в низине. Перед поставленными наземь щитами разъезжали взад-вперёд вожаки, останавливаясь, чтобы воодушевлять речью воинов. Я знал, что они говорят. «Посмотрите на ваших врагов, их совсем мало! Смотрите, как они слабы! Вы видите, мы с легкостью их разобьём! Представьте, какая вас ждёт добыча! Рабы и женщины, скот, серебро, земля!» Я слышал гул одобрительных криков.

— У скоттов полно копейщиков, — произнёс Финан.

Я не ответил. Я думал о Скульд — о норне, выжидающей у подножия Иггдрасиля, исполинского ясеня, поддерживающего наш мир. Я знал, какие острые у Скульд ножницы. Некоторые верят, что во время битвы Скульд покидает Иггдрасиль, чтобы, летая над полем боя, решить, кому жить, а кому умереть. Я посмотрел вверх, словно ожидал увидеть там пепельно-серую женщину с огромными крыльями и с ножницами, сверкающими, как солнце, но видел лишь тяжёлые серые тучи.

— Господи Иисусе, — пробормотал Финан, я оглянулся и заметил, что по пологому склону на нас скачут всадники.

— Не обращать на них внимания! — приказал я своим воинам. Приближающиеся всадники — глупцы, жаждущие единоборства. Они стремились унизить нас, снискав себе славу. — Держите щиты ровно, — крикнул я, — не обращайте на них внимания!

Среди тех, кто явился бросить нам вызов, был Ингилмундр, в правой руке он держал сверкающий меч, Косторуб. Увидев меня, Ингилмундр свернул в нашу сторону.

— Пришёл умереть, лорд Утред? — выкрикнул он.

Его чёрный жеребец приблизился к скрытым ямам, которые мы подготовили, но в самый последний момент всадник повернул и двинулся вдоль строя моих воинов. Он выглядел великолепно — кольчуга отполирована, белый плащ, сбруя сияет золотом, а шлем венчало воронье крыло. Он улыбнулся, указывая на меня острием Косторуба.

— Лорд Утред, выходи и сражайся!

Я смотрел на реку, намеренно пренебрегая вызовом.

— Что, смелости недостаёт? Всё правильно, бойся! Сегодня день твоей смерти. Сегодня все вы умрете! Вы овцы, идущие на убой. — Он заметил треугольный стяг с орлом Эгиля. — А вы, норвежцы, — теперь он перешёл на норвежский, — думаете, сегодня вас будут любить боги? Они наградят вас болью, страданием, смертью!

В рядах Эгиля кто-то шумно выпустил газы, что вызвало громкий смех. Потом воины принялись стучать по щитам, и Ингилмундр, не сумевший никого спровоцировать, развернул коня и помчался влево, к мерсийским войскам. Однако из тех воинов тоже никто не повёлся на подстрекательство. Они опустили щиты и молча стояли, глядя на насмехающегося врага. А к нам приблизился всадник с черным щитом Оуайна. Он молча плюнул в нашу сторону и развернулся.

— Он нас считал, — сказал Финан.

— Не много пальцев ему потребовалось, — заметил я.

Долго ли мы так стояли? Мне казалось, что годы, но хоть убей, я не смог бы вспомнить, прошли минуты или часы. Никто из нас не выехал вперед, принять вызов врага — Этельстан отдал приказ игнорировать их, и сколько глупые юнцы ни дразнили нас, гордо гарцуя на жеребцах, мы лишь выжидали. На небе собрались тучи, и со стороны моря доносило брызги дождя. Некоторые мои воины сели. Они делились между собой элем из бурдюков. К моим рядам подошёл мерсийский священник, и воины-христиане преклоняли колени, а он бормотал молитвы, касаясь их лбов.

Анлаф явно надеялся, что мы его атакуем, но ему следовало бы знать, что мы не так глупы. Если мы атакуем, придётся растягивать строй, заполнять пространство между реками, и тогда он истончится ещё сильнее. Нам пришлось бы карабкаться вверх по склону, что дало бы врагу преимущество в самом начале битвы. И всё же Анлаф ждал, надеясь, что мы ещё сильней испугаемся, начнём трепетать от ужаса при виде его моря воинов.

— Ублюдки перестраиваются, — произнёс Финан, и я увидел, что скотты на самом левом фланге врага переставляют людей. Некоторые из центра переднего ряда становятся по краям, их места занимают другие.

— Готовятся выступить? — спросил я. А потом крикнул Эгилю: — Svinfylkjas, Эгиль!

— Я вижу!

Svinfylkjas — по-нашему «кабаний клин», поскольку имеет форму клыка вепря. Вместо того чтобы столкнуть свои щиты с нашими, враг делит лучших своих людей, сильнейших воинов, на три группы. По мере приближения к нам они станут клиньями, которые вонзятся в нашу стену щитов, как клыки вепря вгрызаются в плетёную изгородь. Если сработает, это произойдёт жестоко и молниеносно, и в нашей стене щитов возникнут кровавые бреши, которые скотты расширят и сквозь них пройдут в тыл рядов Этельстана. Константин, без сомнения, знал о плане Анлафа пробить наш левый фланг, но жаждал разделить с ним победу, и потому строил своих самых грозных воинов в клинья, которые собрался направить на моих людей в надежде разбить нас справа раньше, чем норвежцы расколют наш левый фланг.

— Доверимся Богу! — воззвал чей-то голос, и я увидел епископа Оду, скакавшего с этим призывом от мерсийских рядов к моим. — С нами Бог, и никто нас не победит!

— Половина из этих людей — язычники, — сказал я, когда Ода подъехал ближе.

— Вас защитит Один! — вскричал он, на сей раз на родном датском. — Тор метнет могучую молнию, чтобы истребить этот сброд! — Он остановил коня совсем рядом с моим и улыбнулся. — Так лучше, господин?

— Мне нравится, лорд епископ.

— Сожалею о случившемся с твоим сыном, — очень тихо добавил он.

— Я тоже, — угрюмо ответил я.

— Он был храбрым, господин.

— Храбрым? — переспросил я, вспоминая страх сына.

— Он бросил тебе вызов. Для этого нужна смелость.

Я не хотел говорить о сыне.

— Когда начнётся битва, лорд епископ, держись позади, и подальше. Норвежцы любят выпускать стрелы, а ты — соблазнительная мишень.

Он был в епископском одеянии, расшитом крестами, хотя я заметил по горловине, что внизу надета кольчуга.

— Когда начнётся битва, лорд Утред, — улыбнулся он, — я останусь рядом с королём.

— Тогда проследи, чтобы он не направился в передний ряд.

— Никакие мои слова его не остановят. Он приказал принцу Эдмунду держаться сзади.

Эдмунд, единокровный брат Этельстана, был его наследником.

— Эдмунд должен драться, — сказал я. — Этельстану доказывать нечего, а Эдмунд — другое дело.

— Он храбрый юноша, — ответил Ода.

Я фыркнул в ответ. Особой нежности к Эдмунду я не испытывал, но, говоря по правде, знал его лишь капризным ребёнком, а теперь о нём отзывались неплохо.

— Ты видел, что скотты начали перестраиваться? — спросил Ода.

— Что, Этельстан послал тебя сказать это мне?

Он улыбнулся.