– Как ты догадлив.

Валентин смотрел на нее, сдвинув брови.

Она так шутит? Нет, не похоже. Тогда что за бред он только что услышал? Опять что-то недопонял? Какой-нибудь нюанс, ясно видимый женскому сознанию, но недоступный сознанию орангутанга?

Он проговорил, натянуто улыбнувшись:

– Тогда есть идея, она же – выход. Мы предложим нашим меркантильным подписать документ, как назвать-то его… Декларация, допустим. Вот. Подписать декларацию, что никакого слияния семейных капиталов они не планировали, не планируют и предпринимать попыток в этом направлении не будут. Пригласим нотариуса, пусть заверит. Не знаю, как твой фазер, а мой точно офигеет. Извини за сленг.

– Офигеет… – задумчиво проговорила Виктория и уточнила, не желая оставлять за спиной неоднозначных трактовок: – И почему?

– Потому что не намеревался. Я ведь тебе объяснял уже, что затея с помолвкой целиком лежит на моей совести. Прощение просил. А ты забыла.

– Я помню, – коротко проговорила она.

Молчала, размышляя. Сердце бешено стучало в висках и ушах, мешало дышать, мешало думать. Стараясь произносить слова ровно, спросила:

– Тогда почему тебе все равно, люблю я тебя или нет?

– Я не говорил, что мне все равно.

– Я люблю тебя.

Тишина в ответ.

– Эй! Ты меня слышишь? Я люблю тебя!

– Почему я должен тебе верить? – вернул он вопрос и посмотрел на нее в упор без тени улыбки.

– То есть… То есть как?!

– Разве не ты умотала из семьи, как только тебе сообщили, что я для начала предлагаю тебе побыть моей невестой?

Как будто плюнул в лицо.

Никаких тебе растроганно-благодарных слов: «Сердце мое, ты сделала меня счастливым», произнесенных срывающимся от волнения голосом, никаких объятий с долгим поцелуем, непременно полагающихся для подобных сцен. Вместо всего этого – хамские вопросы, заданные по-хамски сухим тоном.

От стыда и обиды щеки стали пунцовыми.

Что она здесь делает? Что она тут забыла вообще?!

Прежде чем уйти с этой растреклятой крыши совсем и окончательно, Вика произнесла с тихой яростью:

– Можешь не верить, не навязываюсь. Но я умотала, как ты изволил выразиться, именно потому, что любила. И продолжала любить даже после того, как наслушалась о тебе… Впрочем, неважно. И мне было бы по фигу, поверь, имеются расчеты между нашими предками или их нету. Неужто я такая зашоренная кретинка, что огорчилась бы, если бы наши семьи стали немножко богаче? Конечно, не огорчилась бы. Но в этой схеме всеобщего благоденствия имелся один важный изъян. Я тебя любила, а ты – нет! Если бы любил, если бы хоть сколько-то уважал, разве не поинтересовался бы прежде моим мнением, не говоря уже о чувствах? Не заручился бы согласием? Вероятно, тебе этого было не нужно. С тебя хватило, что по принуждению женишься на безродном недоразумении. А после свадьбы ты продолжил бы жить привычными интересами, терзая меня своей подлой свободой и не менее подлым безразличием. Хорошо, если не презрением. Слишком это больно, не находишь? И слишком унизительно. Наверное, я могла бы ограничиться простым отказом. Даже точно, могла бы, но я превратно истолковала благосклонное отношение к этой затее родителей, о чем жалеть всю жизнь буду. Однако слов из песни не выкинешь: думалось мне про них гадко. Я почувствовала себя в ловушке и ушла. Потому что существовать с ними под одной крышей больше не хотела. Согласиться на такую, в перспективе, супружескую жизнь с тобой не могла. Данный вариант для меня неприемлем! Несмотря на всю мою любовь, хоть бы она поскорее сдохла.

Вика развернулась по направлению к спуску с крыши, сунув Валентину в живот его колючую кофту и подхватив со стула свой рюкзачок.

Дверь, ведущая в тамбур лестничной клетки, расплывалась у нее перед глазами, и коробочка тамбура расплывалась, пошатываясь туда-сюда, и само августовское небо пошло мутными потеками и посерело, словно был ноябрь. Но Вика не стала вытирать набежавшие слезы. Он не должен знать и не узнает.

Бросив кардиган на парапете, Валентин в один прыжок настиг уходящую девушку, поймал за локоть.

Она выдернула руку, не оборачиваясь и не останавливаясь. Тогда он схватил ее за плечи, развернул лицом к себе и четко произнес, глядя в сердитое заплаканное лицо:

– Я давно несвободен. Ты ее связала, мою свободу. Навсегда. И я о ней не жалею. Принудить меня на ком-либо жениться невозможно. Сделки никакой не было. Не притворяйся, что ты не поняла. Ведь поняла?

Он попытался тыльной стороной ладони смахнуть с ее щек влажные дорожки, но Вика мотнула головой, уворачиваясь.

Валентин торопливо продолжил:

– Поговорить с тобой я в то время не мог. Ни о чем. Ты помнишь, как ты от меня шарахалась тогда?

Вика выудила из рюкзачка упаковку с носовыми платками, высморкалась и безапелляционным тоном заявила, поражаясь глупой несправедливости собственных слов:

– Если бы захотел, то смог.

– Я пробовал. Ты просто забыла, – мягко возразил Валентин. – Мне пришлось изобретать другой способ.

– Дурацкое изобретение.

– Разве? В конечном итоге мы рядом, я с тобой говорю, ты меня слушаешь. Я могу задать тебе свой вопрос и имею шансы получить ответ.

– В конечном итоге! Вот только результат с самого начала был неочевиден. Ты не мог знать, как оно все обернется, так что никакой причины задирать нос у тебя нету, – гундосо парировала Вика и, припомнив, по какой стиральной доске проволокла ее судьба, этапируя на крышу вот этого самого небоскреба, с неожиданным спокойствием подумала: «А ведь оно того стоило».

Валентин улыбнулся, осторожно погладил ее по волосам:

– Прости мои глупости, сердце мое. Я только с виду умный. Что усомнился в твоих словах, тоже строго не суди. Я ненавижу недосказанности, люто ненавижу. Лучше жить со знанием, что любимая не любит, чем верить в предложенный ею мираж. Зато теперь мы все про нас выяснили. Ведь так?

Вика пожала плечами.

– П-попытка номер три, – бодро провозгласил Валентин, растянув губы в напряженной улыбке. – Виктория Демидова, я люблю тебя. Выйдешь за меня замуж?

Устремив взгляд поверх его плеча, Вика внимательно рассматривала облачко, похожее на пуховку для пудры, которое зацепилось за шпиль Останкинской телебашни и не решалось от него оторваться, чтобы плыть вслед за сестрами дальше. «Пуховка» медленно вытягивалась, превращаясь во что-то иное, непонятное и бесформенное. В «лапоть» какой-то. Да и прежнюю-то форму формой не назовешь. Тоже мне форма – пуховка.

– Вика.

Валька ее встряхнул легонько.

Вика повернула к нему лицо и, встретившись глазами с извергом своей души, с сомнением в голосе произнесла:

– Ну, даже не знаю… Если ты настаиваешь.

И тогда Валентин ее обнял. Она ткнулась носом в его рубашку