Бёлля. Бёлль много раз предупреждал, что немецким старичкам-ветеранам, с виду таким благостным, верить нельзя. За кружкой пива они с умилением будут вспоминать о той страшной, мерзкой войне, в которую Германия ввергла весь мир…

Мысленно возвращаясь в те времена, скажу очень даже банальные слова: статьи Эренбурга были для меня и всех моих товарищей и друзей «глотком свежего воздуха»…

Первому, кому я поставила бы памятник после войны, — это Илье Эренбургу.

Вернусь в Чкалов… В ту адски холодную ветреную зиму я оказалась не только с Борисом, но и с несколькими ифлийцами. Я уже упоминала Аркадия Анастасьева, он проходил срочную службу вместе с Борисом в Брянске. И я несколько раз ездила «на побывку» в Брянск вместе с Лелей Любаревой — женой Аркадия. Подружилась с ними обоими.

В Чкалове к нашей редакции прибились две очень достойные ифлийки: Мира Ашкинезер и Фрида Шульман. Мира эвакуировалась вместе с родителями, Фрида приехала в Чкалов со своей свекровью. Фрида уже получила похоронку на мужа Жору — его сбросили с парашютом в расположение немцев, и он сразу же был убит. Сбросили необученного, необстрелянного мальчишку…

Девушки очень скрасили мне жизнь. Быть в чужом городе в войну в обществе одних мужчин оказалось трудно. Ни в баню вместе сходить, ни поделиться своими «девичьими» тайнами.

Внешне мое чкаловское житье при всех бытовых неудобствах — одно время мы с Борисом спали на столе в отделе, где проводились летучки, — было вполне благополучным. Любящий муж, хорошие знакомые. Ни голод, ни холод меня не мучили. Пайков хватало с избытком. Черного хлеба и сахара было чересчур много, а хлеб и сахар в ту пору в Чкалове стали твердой валютой.

Конечно, мы делились этой «валютой» с нашими ифлийками, а также с хорошенькой москвичкой по имени Мила. Встретив Милу после войны, я узнала, что она оделась с ног до головы. Меняла на чкаловском базаре наш хлеб и сахар на заграничные шмотки. Шмотками торговали певицы и балерины из Ленинградского Малого театра оперы и балета, тоже эвакуированного в Чкалов. Рассказывая это, Мила слегка конфузилась, а я радовалась, что не была столь предприимчивой и не нажилась на ленинградках…

Да, моя куйбышевская эвакуация и работа в Чкалове по сравнению с тем кошмаром, который пережили сотни тысяч семей, были просто раем…

Тем не менее к концу зимы я заскучала. Окончательно испортились отношения с начальством. Вообще меня держали в газете, по-моему, только из-за Бориса. А ведь я очень старалась и писала все, что мне поручали: от инструкций, как подбивать танки бутылками с зажигательной смесью, «коктейлем Молотова», до сатирических стишков о «вояках фюрера», фрицах.

Да и отношения с Борисом разладились.

В общем, я мечтала уехать из газеты от греха подальше… Но куда?

И тут, как deus ex machina, пришел вызов из Политуправления РККА… Я еду в Москву, а оттуда на фронт.

Сколько перемен, менее чем за 12 месяцев. Москва — Куйбышев, Куйбышев— Моршанск — Чкалов, опять Москва. И впереди… фронт.

Но тут я хотела бы снова отступить от собственных воспоминаний и немного порассуждать…

Разве только я одна металась в тот год с запада на восток, с востока на запад?

В первое время фашистские танковые колонны шли безостановочно. Сотни тысяч людей, целые города эвакуировались в глубь СССР, в тыл, то есть люди, бросив все, ринулись в неизвестность. А в тылу безусых мальчишек сажали в товарные вагоны и гнали на фронт. Огромное большинство бежали от немцев. А кто-то бежал к немцам. А кто-то и вовсе на годы исчез на оккупированных территориях в лагерях для военнопленных, в лесах, черт его знает где еще. Вся страна снялась с насиженных мест и куда-то понеслась. В разные стороны, вразнобой, вразнос, вразнотык, враздробь, вразлет, врассыпку…

Ведь когда происходят тектонические подвижки, в движение втягиваются и людские массы.

И это естественно. Неестественно другое — в СССР в сталинские годы до войны и после никто не передвигался по собственному почину.

Как это? — спросят меня молодые.

Да очень просто. Не передвигались, и всё.

Колхозникам не давали паспорта, а стало быть, они, уехав из деревни, оказывались почти нелегалами. Городские — от рабочих до чиновников — не имели права уйти со своего предприятия.

Рабочим, менявшим место работы, «летунам», грозил волчий билет, потеря прописки. Они могли стать людьми вне закона. Добавлю к этому, что время от времени в стране и в мирное время вводили карточки, и «летун» лишался карточек, которые, кстати сказать, надо было «прикреплять» (слово-то какое емкое!) к определенному магазину. Не дай бог, ты с этими своими карточками побежишь в другую такую же государственную точку — магазин, где ассортимент получше.

Мнимо свободные люди сидели на месте, зато по стране из края в край перевозили несвободных: раскулаченных, арестованных (репрессированных) — их гнали через всю мою необъятную Родину.

Предосудительным казалось, если товарищ ездил просто так, как говорили в старину, из охоты к перемене мест. И зачем он шастает? Может, шпион? Почему ему не сидится на «малой родине», у своей березки?

И впрямь из-за таких несанкционированных перебежек происходили огромные накладки. На человека уже выписан ордер на арест, а он взял и уехал. Мало у органов своих забот, не гнаться же за каждым «врагом народа».

Надежду Яковлевну Мандельштам, вдову великого поэта, так и не засекли гэбисты. А ведь она возила с собой повсюду и рукописи своего мужа, и вдобавок собственную неординарную голову, вмещавшую тысячи запрещенных стихотворных строчек… Да еще будущие свои книги воспоминаний — прозу, которую Иосиф Бродский считал гениальной.

Я уже писала в главе «Борис», но повторю: ездить по Советскому Союзу было практически невозможно. Поезда, правда, ходили, но билеты в кассах продавались со скрипом. Простые смертные, перемещавшиеся по «уважительным причинам» — проведать родителей, на похороны, на свадьбы или в «здравницу» по путевке, выстаивали в очередях днями, сутками, иногда неделями…

Хотя существовала еще одна форма передвижения по СССР, стране недозрелого, а потом и зрелого социализма: броски огромных масс из обжитых районов в необжитые. Молодые люди срывались с насиженных мест и мчались неведомо куда — из каких-никаких домов с какими-никакими удобствами в снег, в голую степь или тайгу. Но обязательно по призыву партии, а еще чаще — комсомола. По призыву Валентины Хетагуровой в 1937 году незамужние девицы кинулись на Дальний Восток. Именно женщины. Это были потенциальные невесты парней, строивших очередной «город на заре».

Последний марш-бросок произошел тоже по призыву. На сей раз по призыву партийного вожака Хрущева.