стали оформлять секретность или, как это называлось тогда, «допуск», а также ночной пропуск и продовольственные карточки. Секретность давала право читать «Вестник иностранной служебной информации ТАСС», который мы называли «белый ТАСС», — состоял он из сообщений агентств и радиоперехвата, уже описанных мной. Работать без него нельзя было — и я его поначалу читала без всякой секретности. Насчет ночного пропуска я тоже не очень беспокоилась. Ходила ночью без него. Только один раз меня остановили, и я просидела до утра в отделении милиции, что тоже восприняла чрезвычайно спокойно. Милиционеры позвонили в ТАСС, и ночевка в отделении мне ничем не грозила. В начале XXI века трудно себе представить, что москвичи в годы войны не боялись милиции, наоборот, считали ее своей защитницей. «Моя милиция меня бережет».

Тяжело приходилось от отсутствия карточек. Еще месяц я прокантовалась на пустых щах — зеленых капустных листьях плюс кипяток, выдаваемых в столовой ТАССа. И впервые испытала постоянное сосущее чувство голода. Ни в военной газете, ни тем более на фронте я этого не знала.

Пишу «впервые», ибо голод мучил меня и после войны. И куда тяжелее, чем в первый месяц работы в ТАССе. Тогда я была совершенно свободна — не было у меня крохотного ребенка, семьи и я могла радоваться всякой малости, например веселой девчонке-подавальщице, потчевавшей меня теми самыми пустыми щами. Без хлеба.

Остается ответить лишь на один вопрос.

Чем меня сразу прельстила работа в ТАССе? Почему я, без всякого энтузиазма писавшая статьи в военной газете в Чкалове и листовки в 7-м отделе, с таким рвением отвечала Герингу?

Думаю, каждый журналист нутром чувствует, когда работа интересная, стоящая.

Она должна быть, во-первых, оперативной. Ты получаешь сегодняшний материал и сегодня же откликаешься на него. Нет ничего хуже позавчерашнего прокисшего факта.

Во-вторых, ты должен обладать хоть какой-то информацией. В сталинские времена простые смертные никакую информацию не получали, ее заменили пропагандой, то есть лозунгами. Это было, по-моему, самым главным ноу-хау режима. А речь Геринга уже сама по себе была информацией.

И наконец, пока ты работаешь, у тебя над душой никто не должен стоять. Твой материал либо годится, либо не годится. Обсуждать его бесполезно. И советы давать также. Пустое занятие.

Итак, в ТАССе я нашла свое место в этой ужасной войне.

Почему я говорю «ужасной»? Да потому, что осенью 42-го, еще не зная правды о немыслимых потерях, об окруженных армиях, о миллионах пленных, о Ленинграде, мы уже знали, что немцы под Москвой. И вся наша бравурнофанфарная победоносная предвоенная идеологическая накачка: «Ни одной пяди чужой земли не хотим, но и своей земли ни одного вершка не отдадим никому», «Любимый город может спать спокойно», «И танки наши быстры…», «Гремя огнем, сверкая блеском стали… когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…» — оказалась пшиком, ложью, лажей…

Лажей оказались и все победные реляции, которые вбивались в голову нам, молодым дурачкам до войны. Реляции типа: по выпуску валовой продукции машиностроения и производству тракторов СССР занял 1-е место в мире; по производству электроэнергии, чугуна, стали — 1-е место в Европе и 2-е место в мире; по добыче угля, производству цемента — 2-е место в Европе и 3-е место в мире…

Даже мало-мальски нормальный человек понимал, что за этими цифрами скрывались куда более грозные сверхсекретные цифры — производство оружия: самолетов, танков, артиллерийских орудий… И уж здесь-то мы первые в Европе и на Земле, и во всем подлунном мире… Первые, первые, первые… А немецкие генералы уже видели сквозь стекла своих цейсовских биноклей Кремль…

Что это? Мои нынешние мысли или тогдашние? Мысли, скорее, проблески мыслей, все же тогдашние. Формулировки нынешние. Но мысли иногда приходили, иногда снова исчезали. Исчезали надолго в самых глубинах сознания.

А пока что я нежданно-негаданно оказалась в нужном месте в нужное время. Стала одной из участниц, пусть и очень скромной, того, что называлось в те далекие времена «войной в эфире», а теперь называется «информационной войной».

Повторю, что ТАСС (точнее, редакция, в которую я попала) определил и мою женскую судьбу на всю жизнь. После долгого и трудного романа с моим начальником Д.Е. — впрочем, в ту пору по имени-отчеству его мало кто называл — я вышла за него замуж в 1944 году, и мы прожили вместе без малого 50 лет до самого дня его смерти 1 января 1993 года.

Но не об этом сейчас речь.

Сейчас пора оглянуться вокруг. А вокруг много чего интересного для моих любопытных глаз.

Я так и осталась сидеть на шестом этаже, в той же большой, неуютной, голой комнате (других, впрочем, в ТАССе не было). Там стоят пять разномастных письменных столов. И столько же разболтанных стульев.

Мой стол у окна, и на нем единственный в комнате телефонный аппарат.

В комнате кроме столов и стульев какое-то странное сооружение: по периметру на уровне груди идут по стенам довольно толстые трубы. Потом я узнала, что это пневматическая почта, соединявшая разные кабинеты. Почту сделали перед самой войной. Но она почему-то не действовала. Вообще с техникой в нашем государстве всегда было плохо. О пневматической почте тассовские остряки шепотом говорили: «Ну как же ей, бедняге, действовать? Ее ведь сразу забили презервативами».

Все пятеро разнополых и разновозрастных обитателей нашей комнаты принадлежали к сословию тассовских редакторов, то есть к пишущей братии. Припоминаю еще трех редакторов — они сидят в другой большой комнате. Остальные — вспомогательный персонал: двое химичат с какими-то досье, две секретарши, несколько отличных машинисток в машбюро. Они назывались «съездовскими» — стало быть, работали на съездах ВКП(б) — наивысший статус.

Кроме редакторов и вспомогательного состава есть еще начальство: два заместителя заведующего и один заведующий редакцией. Замы — люди заслуженные. В.А. Масленников, китаист, много лет жил и работал в Китае. Он уже в летах и в работу сотрудников не вмешивается, так сказать, на покое. Хотя при должности. Второй зам — молодой, многообещающий журналист Даниил Краминов. Где-то в конце 1943 года он отбыл в нейтральную Швецию, чтобы освещать действия союзников в Европе, ведь в июне 1944 года был наконец-то открыт второй фронт против фашистской Германии.

Перед отъездом Краминов почти перестал появляться в ТАССе. Но однажды, встретив меня, сказал, что хочет поговорить. Разговор был недолгий. Краминов предложил поехать с ним. Сказал: «Решайся. Я могу тебя быстро оформить».

По-видимому, у него были большие полномочия. Правда, он спросил, владею ли я английским. И помрачнел, узнав, что не владею. Но все равно оставил предложение в