Зоя лежала на диване, закрыв глаза, счастливо улыбаясь. Временами ощущение счастья заставляло ее смеяться громко и задорно и даже повизгивать от радости.

Она смеялась, а где-то на задворках сознания врач Серова констатировала: да, болезнь, поразившая Стрелу-вторую, развивается в полном соответствии с наблюдавшейся там клинической картиной. Болезнь, приведшая к ликвидации колонии. Некоторая гипертрофия центра удовольствий в головном мозгу, постоянно раздражаемого вирусом. Люди счастливы. Счастливы каждый в одиночку, каждый счастлив самим собой. Они ничего не хотят делать и не делают – ведь они счастливы и без того! Они умирают. Умирают от истощения. Умирают счастливыми, и сама смерть, наверное, кажется им прелестной и немного смешной. Доктор Серова видела, как люди умирали, смеясь…

Через два дня после заражения Зоя ввела себе комбинацию препаратов, найденную ею, но еще почти не испытанную, и уж на людях – вовсе нет. Наверное, в чем-то она ошиблась: комбинация на нее не подействовала. И вот болезнь набирала силу.

И чудесно! – думала Зоя, заставляя врача умолкнуть, стушеваться, исчезнуть. Люди всю жизнь гонятся за счастьем. Но вот оно! И никакая погоня не нужна.

Но почему я одна? – подумала Зоя вдруг. – А другие? Неужели они не заслуживают счастья? Страдали все одинаково!

Наверное, врач уже умер в ней, умер раньше, чем человек: доктор Серова никогда не позволила бы себе сделать подобное. А сейчас Зоя, захватив ампулы, вышла в салон. Распылитель был с нею. Она огляделась: никого не было. Смеясь, включила аппарат. Облако тумана повисло, и через минуту рассеялось. Этого достаточно для того, чтобы все были счастливы – и никакая погоня не нужна. Четыре дня – инкубационный период, а потом начнется золотой век.

* * *

Теперь они меньше бывали вместе, но говорили, как ни странно, больше, чем до сих пор.

– Не могу понять: как ты полюбила меня?

Вера улыбнулась.

– Сперва было просто интересно: что это за человек, который должен править всеми планетами? А потом – ты знаешь.

– Да, – сказал Карский, хмурясь. – Одного не могу понять: неужели мы с тобой – исключение? Отклонение от нормы? Я ведь объявил всем: запрет снят, у нас есть место для любых человеческих чувств…

– Ты поступил прекрасно.

– Но разве что-нибудь изменилось?

Вера подумала.

– Кажется, нет…

– Мне кажется порой, что люди разучились любить. Отвыкли. Или это перегорело в них. Знаешь, когда какие-то чувства или мысли долгое время находятся под запретом, их потом нелегко восстановить, потому что запрет проникает в подсознание. – Он улыбнулся. – И ты мне кажешься чудом среди них… Но теперь… я начинаю думать, что мы не должны – раз они не хотят… Ты не разлюбишь меня из-за этого?

– Все равно, – сказала Вера. – Спасибо тебе за то, что было. Я понимаю: ты иначе не можешь. А потом они очнутся.

– Я надеюсь.

– Когда придет время – позови…

– Я зову тебя непрестанно, только не могу произнести вслух. И ты не должна слышать…

– Я все равно слышу. Но не приду, пока ты не скажешь громко.

Держась за руки, они стояли в каюте администратора. Тут все осталось так, как в день прибытия на Землю, даже чашка из-под кофе стояла на столике, плотно прихваченная магнитным держателем. Карский кивнул и сказал:

– Если даже никогда больше… Все равно, пока я знаю, что ты есть…

Вера улыбнулась.

– Кто бы мог подумать, что член Совета Федерации способен на такое?

– Да. Наверное, там, на планетах, я слишком много думал об управлении и мало – о жизни. Любовь я прозевал.

– Нет, – Вера коснулась его волос. – Ты нашел ее вовремя.

– Наверное, ради этого стоило даже потерять Землю. Знаешь, я не жалею.

– И я, – кивнула она.

Они постояли молча. Потом он спохватился.

– Пойдем. Мне пора.

– Иди, – сказала Вера. – Я приберу тут, у тебя. Считай, что я тебя поцеловала.

– Не улыбайся другим, – серьезно попросил он.

– Буду, – сказала она. – Не могу иначе. Но ты знай, что каждая улыбка все равно будет для тебя.

– Дайте сигарету, инспектор, – сказал Карский. – Если не жалко.

– Конечно, жалко, – ворчливо молвил Петров. – Мне их сюда не доставляют.

Он вытащил сигарету и протянул Карскому.

– Спасибо.

Инспектор секунду глядел на него.

– Когда приговор? – спросил он. – Сегодня?

– Сейчас, – сказал администратор, не удивившись слову.

Программа была составлена и введена. Все получило оценку в числах: мысли, чувства, потребности. Машина работала с утра, и примерно через полчаса результат должен был появиться на широкой ленте печатающего устройства.

– Да, – повторил администратор, энергично и неумело раскуривая сигарету. – Сейчас.

Он чувствовал, как дрожат руки, и старался унять дрожь.

– Не бойтесь, – посоветовал инспектор. – Чуть раньше, чуть позже – конец, один.

– Слишком мрачно, – пробормотал администратор, пытаясь улыбнуться. – Почему?

– Да вот, – пояснил инспектор, – сигареты кончаются.

– А-а, – протянул Карский и вышел.

Сигареты кончаются, подумал инспектор. И еще – нечего делать. Пока была работа, все шло хорошо. Администратор Карский, для охраны и сопровождения которого был послан инспектор Петров, вступил наконец в должность. Правда, не на Земле – но это от Петрова не зависело, все, что мог, он сделал. Заодно был изолирован Нарев. И хотя Петров испытывал к нему симпатию, он чувствовал удовлетворение от того, что Службе Спокойствия не пришлось бы краснеть за своего представителя в этом мирке.

Работа кончилась. Законы тоже были созданы, Что оставалось? Думать о себе? О жене? О смерти, которой не избежать?

Петров чувствовал, как жизнь ускользает от него. Он принадлежал к тем, может, счастливым, а может – и несчастным людям, чьи потребности невелики, кто быстро добивается для себя того, чего хочет, и в дальнейшем думает уже не о своих интересах, но об интересах тех людей, с которыми или ради которых работает. В работе Петрова интересовали не те перспективы, которые она открывала для него, а само ее течение, процесс: так играют порой не ради выигрыша – ради игры. Теперь, закончив свои дела, он почувствовал вдруг, как исчезает опора в жизни – последняя опора, потому что предпоследней он лишился еще раньше; предпоследней была жена, которая сейчас наверняка была уже не его женой, а еще чьей-то, и думать об этом Петрову было тяжело.

Легче, чем другие, он встречал мысль о смерти. Он был здесь старшим по возрасту, и казалось естественным, что и умрет он раньше остальных. Но он знал, что никогда не сможет сам прервать свою жизнь: не такова была его мораль.