не вспомнят, кто начинал как молоко, а кто как мед, и станут просто одной жидкостью, комбо “мед / молоко”».

Имел в виду он при этом вот что: «Мне очень понравилось; кажется, я влюбился».

Но чувствует Джон даже больше.

И, чтобы понять, что́ он чувствует, нам нужно, чтобы он рассказал нам об этом своим голосом.

В приведенной фразе я улавливаю его счастье – и я улавливаю его счастье. То есть в этой фразе любовь обрушилась на этого конкретного несуразного человека. Именно так любовь и поступает: она обрушивается на конкретных несуразных людей. Больше любви обрушиваться не на кого.

Любой из нас, кто выходил из дома приятным летним утром, знает: истина такого мгновения куда шире, чем просто «я вышел из дома июньским утром». В этой фразе чего-то не хватает – того самого «я», который вышел из дома. То утро, чтобы показаться настоящим, должно случиться у того или иного определенного ума.

Иначе говоря, голос – это вам не просто украшение; это сущностная составляющая правды. В повести «Нос» мы чувствуем, что рассказчик происходит из мира чинуш и мелких ярыжек, это слышно у него в голосе, и повесть от этого выигрывает; изложенная в такой манере, история обретает дополнительную грань правды и приносит дополнительную радость.

Возможно, именно этого мы, в конце концов, и ищем – во фразе, в истории, в книге: радости (переполненности, восторга, пыла). Признания – в художественной прозе, – что все это слишком громадное, в словах не выразишь, однако смерть начинается в тот миг, когда мы бросаем даже пробовать.

Что возвращает нас к черному ящику.

Если я мыслю себе рассказ как способ представить некоторое сообщение, как поезд, которому нужно прибыть к определенной станции в определенный час, а себя – как нервного машиниста, старающегося добиться такого результата, – это перебор. Меня парализует, и радости от всего этого никакой.

А вот если мыслю себя радушным ярмарочным зазывалой – пытаюсь заманить вас к себе в волшебный черный ящик, устройство которого толком не понимаю даже я сам, – такое мне под силу.

– Что там со мною произойдет? – спрашиваете вы.

– Не могу сказать наверняка, – отвечаю я, – но даю слово: я очень постарался, чтоб получилось волнующе и неизбито.

– Будет ли там радость? – спрашиваете вы.

– Ну, я надеюсь, – говорю. – В смысле, именно к такому чувству сам я стремился, когда это создавал…

Интуитивное построчное внимание к редактуре, о которой мы с вами уже говорили, – вот от чего увеличивается вероятность того, что внутри черного ящика произойдет нечто волнующее и неизбитое – и произойдет оно отчетливо и определенно. А поскольку в любом своем решении я задаю себе вопрос «Радует ли оно меня?», вам радости тоже должно достаться.

Вот так и получается, что черный ящик (возвращаясь к ярмарочным забавам) подобен «американским горкам». Проектировщик «американских горок» сосредоточивается на определенных петлях и спусках. Он чисто технически знает, как в тех точках траектории усилить переживания катающихся. Он не в курсе и не очень-то интересуется оттенками ваших переживаний. Ему на самом деле важно одно: поддать вам жару в тех точках – и чтобы вы вылезли из кабинки в конце пути такие обалдевшие, преображенные и счастливые, что и слов-то найти б не смогли.

Крыжовник

Антон  Павлович Чехов

1898

Крыжовник

[1]

Еще с раннего утра всё небо обложили дождевые тучи; было тихо, не жарко и скучно, как бывает в серые пасмурные дни, когда над полем давно уже нависли тучи, ждешь дождя, а его нет. Ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин уже утомились идти, и поле представлялось им бесконечным. Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы села Мироносицкого, справа тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов, и оба они знали, что это берег реки, там луга, зеленые ивы, усадьбы, и если стать на один из холмов, то оттуда видно такое же громадное поле, телеграф и поезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттуда бывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна.

– В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты Прокофия, – сказал Буркин, – вы собирались рассказать какую-то историю.

– Да, я хотел тогда рассказать про своего брата.

Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку, чтобы начать рассказывать, но как раз в это время пошел дождь. И минут через пять лил уже сильный дождь, обложной, и трудно было предвидеть, когда он кончится. Иван Иваныч и Буркин остановились в раздумье; собаки, уже мокрые, стояли, поджав хвосты, и смотрели на них с умилением.

– Нам нужно укрыться куда-нибудь, – сказал Буркин. – Пойдемте к Алехину. Тут близко.

– Пойдемте.

[2]

Они свернули в сторону и шли всё по скошенному полю, то прямо, то забирая направо, пока не вышли на дорогу. Скоро показались тополи, сад, потом красные крыши амбаров; заблестела река, и открылся вид на широкий плес с мельницей и белою купальней. Это было Софьино, где жил Алехин.

Мельница работала, заглушая шум дождя; плотина дрожала. Тут около телег стояли мокрые лошади, понурив головы, и ходили люди, накрывшись мешками. Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плеса был холодный, злой. Иван Иваныч и Буркин испытывали уже чувство мокроты, нечистоты, неудобства во всем теле, ноги отяжелели от грязи, и когда, пройдя плотину, они поднимались к господским амбарам, то молчали, точно сердились друг на друга.

В одном из амбаров шумела веялка; дверь была открыта, и из нее валила пыль. На пороге стоял сам Алехин, мужчина лет сорока, высокий, полный, с длинными волосами, похожий больше на профессора или художника, чем на помещика. На нем была белая, давно не мытая рубаха с веревочным пояском, вместо брюк кальсоны, и на сапогах тоже налипли грязь и солома. Нос и глаза были черны от пыли. Он узнал Ивана Иваныча и Буркина и, по-видимому, очень обрадовался.

– Пожалуйте, господа, в дом, – сказал он, улыбаясь. – Я сейчас, сию минуту.

Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в двух комнатах со сводами и с маленькими окнами, где когда-то жили приказчики; тут была обстановка простая, и пахло ржаным хлебом, дешевою водкой и сбруей. Наверху же, в парадных комнатах, он бывал редко, только когда приезжали гости. Ивана Иваныча и Буркина встретила в доме горничная, молодая женщина, такая красивая, что они оба разом остановились и поглядели друг на друга.

– Вы не можете себе представить, как я рад видеть вас, господа, – говорил Алехин, входя за ними в переднюю. – Вот не ожидал! Пелагея, – обратился он к горничной, – дайте гостям переодеться во что-нибудь. Да кстати и я переоденусь. Только надо сначала пойти помыться, а то я, кажется, с весны не мылся. Не хотите ли, господа, пойти в купальню, а тут пока приготовят.

[3]

Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такая мягкая, принесла простыни и мыло, и Алехин с гостями пошел в купальню.

– Да, давно я уже не мылся, – говорил он, раздеваясь. – Купальня у меня, как видите, хорошая, отец еще строил, но мыться как-то всё некогда.