народа о счастье были лишь атмосферой, которой дышала европеизированная русская элита. Народ долго оставался свидетелем своей истории, которую творила власть, не участвуя прямо в формировании общественных идеалов. Но в середине XIX века до России докатилась промышленная революция, и в общественную жизнь хлынул мощный «разночинный» поток. Волны полухристианского, полуязыческого сознания смешались с европеизированной культурой послепетровской элиты, образовав взрывоопасный коктейль, из которого родилась русская интеллигенция – могильщик империи и носитель нового общественного идеала.

О феномене российской интеллигенции написано так много и так талантливо, что рискованно касаться этой темы. Позволю себе сделать только два замечания.

Во-первых, интеллигенция возникла в России как особый «культурный» класс, занимающий свое место в обществе не столько в силу особых экономических интересов, сколько благодаря наличию у его представителей общих ценностей, принципов и стереотипов поведения, которые позволяют им быть «культурной альтернативой» существующему обществу и государству. Его социальные границы размыты, потому что интеллигентность в России не столько статус, сколько диагноз, состояние духа. Мир русской интеллигенции – антимир русской власти. Здесь все симметрично и все «от противного».

Во-вторых, русская интеллигенция изначально заняла в политической жизни русского общества место, которое в политической жизни западного общества занимала идущая к власти буржуазия. Непереводимое на иностранные языки слово «интеллигентность» – это русский аналог буржуазности. Однако здесь она имеет столь причудливые очертания, что ее природа с трудом угадывается.

Эти два тезиса нуждаются в комментарии. В России никогда не было и нет до сих пор полноценных классов в западном понимании этого слова – как больших групп людей, различающихся способом осуществления экономической деятельности и занимаемым в связи с этим местом в обществе.

На Западе развитие капитализма сопровождалось отделением государства от общества (и экономики в том числе), с одной стороны, и делением общества на классы по экономическому признаку – с другой. В России государство так никогда и не отделилось от общества, оно продолжает и сегодня опосредствовать общественные отношения, стоя за спинами людей, чем бы они ни занимались.

Точно так же деление общества на группы по экономическому признаку, по способу осуществления экономической деятельности не было полным и последовательным. В России формула «как я добываю свой хлеб, то я и есть» не работает. Образ жизни и мышления здесь не связан жестко с принадлежностью к той или иной экономической группе. Вопреки сложившемуся мифу, классовое сознание в России не было развито и остается неразвитым до сих пор.

Деление общества на классы – не единственно возможное. Общество может делиться на страты по разным основаниям, а не только по способу экономической деятельности. Люди отличаются по семейному положению, уровню образования, типу культуры и сотням других признаков. Однако в западном обществе деление на классы, т. е. по экономическому признаку, имеет столь существенное, столь определяющее значение, что во многих случаях при анализе его особенностей другими делениями можно, словно в математике, пренебречь как предельно малыми величинами. В России, напротив, деление на классы не самодостаточно. Здесь зачастую иные группы, возникшие из других оснований, оказывают самостоятельное и существенное влияние на развитие общества.

В этих условиях для политической жизни России очень существенным было деление на группы на основании принадлежности к определенному, доминирующему культурному типу, на своего рода культурные классы. В качестве такого особого культурного класса, черты которого невыводимы прямо из его экономического положения, и появилась на свет российская интеллигенция. Вроде бы эмпирически очевидное и четкое, пока мы говорим об образе жизни и мысли, представление о русской интеллигенции становится крайне расплывчатым и неопределенным, когда мы говорим о ее социальной природе. Интеллигенция состоит из дворян и мещан, мелких лавочников и офицеров, промышленников и университетской профессуры, студентов и государственных служащих – всех, кто стал носителем характерных для данного культурного типа взглядов, прежде всего на государство и государственность, но и на собственность, справедливость и свободу.

Поскольку русская буржуазия, как и другие классы, была и остается в России неразвитой, несамостоятельной, половинчатой и трусливой в отстаивании своих взглядов и требований, интеллигенция в России взяла на себя ее политические функции.

На Западе строительство капитализма было задачей, которую решал тот класс, который в этом был непосредственно заинтересован. В России развитие капитализма стало миссией русской интеллигенции, имеющей к буржуазии весьма опосредствованное отношение.

Своей гиперактивностью интеллигенция восполняла леность и неразвитость отечественной буржуазии, не способной ни сформулировать свои задачи, ни тем более реализовать их. При этом часто истинный социальный смысл своей миссии оставался для русской интеллигенции неизвестным. Она подготовляла Россию к капитализму, искренне веруя, что борется с «буржуазными предрассудками».

Русский интеллигент – политический адвокат русской буржуазии, ругающий своего клиента на чем свет стоит, но выигрывающий для него дело за делом. Ему выпало решать задачи, аналогичные тем, которые на Западе буржуазия решала самостоятельно. Уже одно это исключало для России прямую дорогу к капитализму, буржуазной демократии и конституционализму, обрекало ее на возвратно-поступательные движения, исторические скачки и застойные периоды, мучительное блуждание по тупиковым аллеям истории.

В середине XIX века развитие промышленности и социальные реформы «вымыли» русского интеллигента в город, во власть, на службу из народной или околонародной среды. Его душа – гремучая смесь. С одной стороны, он дитя прогресса, промышленной революции и просвещения; он рационален и индивидуален. С другой стороны, он не до конца обращенный язычник. Если западный буржуа унаследовал христианские идеалы средневекового крестьянина, то русский интеллигент получил в наследство идеал патриархального, «неолитического» земледельца. Он полон мифов и предрассудков дохристианского сознания. Эти мифы и предрассудки образуют ядро его мировоззрения, его варварский идеал. Но его рациональность придает этому идеалу причудливую форму «социальных теорий».

Не имея собственного, отечественного материала для построения этих теорий, он с жадностью заимствует чужие конструкции из исторически родственной и географически доступной Европы. Внешне он скоро становится почти неотличим от европейского радикального буржуа, борющегося за социальное и политическое равенство, которого, однако, «с его умом и талантом угораздило родиться в России». Но его идеал, до поры до времени скрытый глубоко в тайниках непознанной русской души, бесконечно далек от европейского. Он чувствует это, но, не имея сил объяснить природу раздирающих его сознание противоречий, презирает Европу, которой во всем подражает и которую не способен понять.

Как лед и пламень, язычество и просвещение сошлись в душе русского интеллигента, вытеснив из нее христианское начало глубоко в подсознание. Там православие превратилось в нигилизм и вернулось обратно мощным энергетическим потоком, сметая все на своем пути. И язычество, и просвещение переплавились в этом потоке, выйдя на поверхность мощной струей большевистского пара, завертевшего машину русской революции.

Большевик – и порождение русской интеллигенции, и ее смерть. По сути, это тот же русский интеллигент, но все элементы его душевного строя поменялись местами, и поэтому распознать его крайне сложно. То, что русский интеллигент скрывал глубоко в тайниках своей души, здесь демонстративно выпячено наружу. Архаичный, варварский идеал, слегка припудренный наукообразной западной фразеологией, становится доминирующим элементом большевистского сознания. Это делает большевиков похожими на гуннов, уничтожающих цивилизацию. Кажется, все рациональное, все индивидуальное похоронено в большевизме навсегда.

Но это не так, просвещение вовсе не погибло в большевизме, а затаилось, спряталось в тех складках души, где раньше обитал язычник. Несмотря на свою мифическую цель – коммунизм, – большевизм как духовное течение был выстроен внутренне очень рационально. Может быть, больше всего в нем поражает именно то, как он мог совершенно рационально обосновывать абсолютно иррациональные идеалы. И совершенно неслучайно, что именно большевизму выпало реализовать самую западническую со времен Петра программу реформ в России.

Большевистский проект – важнейший этап буржуазной революции, совершенной религиозными фанатиками с европейским умом и варварским сердцем. Побочным