была выдернута из политической системы, стержнем которой она являлась несколько десятилетий. Была создана конкурентная среда и зонтичная структура (Съезд народных депутатов), под прикрытием которой можно было проводить дальнейшие политические преобразования.

И наконец, были изменены приоритеты внешней политики, в прямом и переносном смысле разрушена Берлинская стена, развернут на 180 градусов вектор геополитики – от полной изоляции к интеграции в мировую экономическую и политическую систему. Все это, естественно, стало возможным лишь как следствие идеологического перелома, который также произошел в 1989 году. Это был разворот от сглаженного застоем сталинского национал-большевизма к чему-то внешне напоминающему европейскую социал-демократическую риторику, выстроенную вокруг признания общедемократических ценностей.

Если взять совокупность перемен, случившихся на рубеже 1989–1990 годов, мы увидим, что вся реальная революционная работа была проделана задолго до того, как Ельцин взобрался на свой танк. Более того, если бы революция уже не произошла, то у него не было бы ни малейшего шанса до этого танка добраться свободным или живым. Это заставляет нас задуматься, чем же были в таком случае по своей политической природе те несколько ярких августовских дней, с которыми подавляющее большинство и ассоциирует четвертую русскую революцию. И мне не приходит ничего другого сегодня в голову, как сказать, что это был афтершок незамеченной революции, случившейся двумя годами ранее. Революцией было все, что сделали Горбачев и его команда как в хорошем, так и в плохом смысле. Но это была очень скромная революция, которая не била себя в грудь на танке, а потому осталась незамеченной.

Пандемия коронавируса дарит нам хорошую метафору, позволяющую лучше понять, что произошло в России тридцать лет тому назад. А может быть, в этом сравнении и есть нечто большее, чем метафора, потому что многие процессы в живой природе и в социуме странным образом запараллелены и зачастую используют одни и те же механизмы. В этом смысле революцию можно рассматривать как вирус. Революция снизу охватывает общество, как пожар, распространяется мгновенно с высокой температурой и болью оторванных голов. А вот революция сверху охватывает общество тихо и незаметно, почти никак не проявляя себя в течение долгого инкубационного периода, который может длиться годами. Вроде бы общество и выглядит стабильным, а на деле вирус революции проникает во все его органы один за другим и занимает командные высоты. Так что, хотя национальный лидер остается по-прежнему «молод и силен», революционная зараза тихо сидит в каждой клеточке и ждет своего часа.

Из опыта с коронавирусом мы знаем, что большинство тяжелых исходов случается не от самого вируса, а от реакции защитной иммунной системы организма на его распространение. Особенность коронавирусных инфекций в том, что иммунитет пропускает удар – момент проникновения и распространения вируса – и «просыпается», когда уже очевидно поздно и вирус засел в легких, а то и еще глубже. Но тут уж система защиты врубается на полную мощность, бьет изо всех орудий и добивает человека окончательно, доделав то, что не удалось вирусу. Такая диспропорциональная реакция защитной системы называется штормом, от которого и происходит большинство смертельных случаев. Нечто подобное и случилось в СССР в августе 1991 года.

Поскольку источником внедрения революционного вируса в систему, в принципе не предполагающую возможности эволюции, был ее центральный командный пункт – Горбачев и его ближайшее окружение, – реакционно-консервативные элементы долгое время были лишены возможности эффективно сопротивляться его распространению вглубь и вширь. Когда система осознала степень и уровень угрозы, было уже очень поздно, никаких иных мер, кроме чрезвычайных, предпринять было невозможно. Тоталитарный иммунитет воспламенился и ударил по всем своим базовым институтам, в итоге система рухнула. Август 1991-го по самой своей сути был истеричной контрреволюцией и больше ничем – СССР умер от цитокинового шторма.

Не в том беда, что ГКЧП уничтожил СССР. Беда в том, что революционный вирус, охвативший страну при Горбачеве, умер вместе с этой страной. Революция на самом деле кончилась, толком не начавшись. К власти после путча пришла случайная сила, имевшая много сходства по своим свойствам с сектантской группой, которая до этого находилась далеко на периферии революционных событий, занимаясь больше шумовым сопровождением процесса, чем самим процессом. К тому, чтобы стать правящей партией, она была совершенно не готова. Ей досталось по наследству огромное государственное тело без признаков жизни, подключенное к аппарату ИВЛ, из которого по воле случая улетучились разом и революционный Бог, и контрреволюционный Демон.

Два года ушло на самоопределение этой аморфной силы, не готовой на самом деле двигаться ни в сторону революции, ни в сторону контрреволюции. Это был период второго великого русского «двоевластия», в течение которого страна медленно распадалась на части. Колебания были прекращены в рамках второго контрреволюционного переворота в октябре 1993 года. Выбор был сделан окончательно, и это был выбор в пользу контрреволюции. Парадокс состоит в том, что базовые идеи ГКЧП все-таки победили, но тоже спустя два года. Может быть, поэтому члены бесславного комитета были по-тихому помилованы и впоследствии некоторые из них неплохо вписались в новую российскую реальность. В общем и целом между той Россией, которая возникла после 1993 года, и той Россией, которую ГКЧП планировал создать в 1991-м, не было антагонистических противоречий. И именно поэтому система Ельцина так легко и просто эволюционировала в современную политическую систему – предел самых смелых мечтаний комитетчиков.

Очерк 27

Прощание с революцией. Год «великого перелома» демократии

Октябрь 1993 года – переломный пункт в посткоммунистической истории России, ее момент истины. Что нового можно сказать о событиях тридцатилетней давности, особенно если ты не историк и тем более не непосредственный участник, который делится своими воспоминаниями? Только уточнить оценки и таким образом скорректировать представления об общем векторе социально-политического развития России в целом.

Судя по следующим «частным инициативам» в области новейшей истории, российские элиты, угнетаемые мыслью о дне грядущем, вполне созрели к глобальной инвентаризации своего недавнего прошлого. В этом «проклятом прошлом» есть несколько узловых точек, и кровавая драма октября 1993 года – главная среди них; она цепко держит за горло как «постылое настоящее», так и «неотвратимое будущее». Так что начинать переоценку 1990-х было бы уместно именно с этой кульминационной точки – с трагедии пылающего парламента.

Сегодня в России развернулась настоящая битва за 1990-е, стартовало их переосмысление в выгодном для представителей разных фракций правящей элиты свете. Нет ничего нового в том, что политические противники смотрят на прошлое сквозь прицел будущего. В этой парадигме 1993 год оценивается сегодня с оглядкой на год 2024-й. Та или иная версия событий давно минувших лет рассматривается с точки зрения ее способности стать идейной базой для нынешних притязаний на власть и имущество. И если на заре эпохи Путина было принято подчеркивать, что его режим является антитезой 1990-х, своего рода их отрицанием, то на закате произошла смена парадигмы. Поскольку связь эпох становится все более выпуклой и очевидной, то именно эту связь надо представить в наиболее выгодном свете.

Именно невозможность и далее игнорировать историческую преемственность «режима Путина» по отношению к «режиму Ельцина» стала глубинной причиной лихорадочного интереса к времени, о котором совсем недавно правящему классу хотелось побыстрее забыть. Если нельзя что-то предать забвению, то его нужно выгодно интерпретировать, и тот, кто сделает это первым, получает естественное преимущество перед остальными. Общий посыл можно прочесть так: в целом были хорошие годы, но пришли всякие Березовские (список фамилий открыт) и все испортили. Увы, дело не в Березовских, вся эпоха была так себе.

По сути, 3 октября 1993 года – это день политического рождения Владимира Путина, и этот день для истории посткоммунистической России более значим, чем собственный его день рождения. В этот день неототалитарная диктатура из абстрактной возможности