Наблюдая за своими валютными маклерами, лихорадочно прилепившимися к мониторам, Томас переживал чувство, очень похожее на отцовскую любовь. Это все его сыновья, которых у него никогда не было. Счастливейший период его жизни — начало и середина 1980-х, когда миссис Тэтчер преобразовала представление о Сити и превратила валютных биржевых дельцов в национальных героев, назвав их „творцами благосостояния“, алхимиками, способными создавать невообразимые богатства из воздуха. Тот факт, что эти невообразимые богатства оседают у них же в карманах или стекаются к их нанимателям, тихо упускался из виду. Краткий, но опьяняющий период нация перед ними благоговела.

Когда Томас только поступил на работу в „Стюардз“, все было совершенно иначе: Сити все еще оправлялся после суровых испытаний Трибунала по учетным ставкам Английского банка, который за две недели в декабре 1957 года впервые вытащил на свет божий некоторые из совершавшихся в банке сделок. Парламентарии-лейбористы и популярные газеты скандализованно воздевали брови, когда разоблачения затрагивали миллионы фунтов стерлингов, судьба которых решалась без лишних формальностей, одним намеком, в уюте загородных клубов, субботним утром на лужайках для гольфа или по уик-эндам во время охоты на куропаток. Хотя со всех торговых банков обвинения в действиях на основании „незаконно полученной“ информации о повышении учетных ставок были сняты, в воздухе отчетливо витал душок скандала; правда и то, что за несколько дней (и часов) до выступления канцлера на рынок было выброшено изрядное количество акций с золотым обрезом. Для Томаса, ставшего директором „Стюардз“ лишь весной того года, инициация прошла болезненно: Макмиллан сколько угодно мог разоряться в Бедфорде, что экономика крепка, а стране „никогда не бывало лучше“, — иностранные биржевые дельцы придерживались иного мнения, а потому пустились с фунтом стерлингов в яростную игру на понижение, вымыв из золотых запасов миллионы долларов и в конце концов вынудив ставку подняться на 2 % (в общей сложности до 7 % — самого высокого уровня более чем за столетие).

— Это то, что называется боевым крещением, — объяснил Томас своему юному кузену Марку, летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года поступившему в банк на мелкую должность. — Мы, разумеется, отбились, но если откровенно, я не рассчитываю больше увидеть подобный кризис стерлинга.

Тем не менее нечто похожее произошло — 16 сентября 1992 года (день этот вошел в историю как Черная Среда), когда валютным дельцам вновь удалось обчистить золотой запас страны на миллиарды долларов, что повлекло и девальвацию фунта. Однако в одном смысле Томас оказался прав: он действительно не видел, как это произошло. К тому времени он утратил всякое зрение.

* * *

Мир Томаса всегда воспринимался глазами — неизменно и исключительно: именно поэтому (среди прочего) у него ни разу не возникало желания касаться или чувствовать касание женщины. У всех великих людей — свои идиосинкразии; чего ж тогда удивляться его невротической озабоченностью качеством собственного зрения? В личной аптечке, которую Томас держал у себя в кабинете, хранился широкий ассортимент примочек, увлажнителей, ополаскивателей и капель для глаз, и тридцать лет в его расписании единственным неизменным пунктом оставался еженедельный визит к окулисту — каждый понедельник в 9:30 утра. Врач мог бы счесть подобную договоренность докучливой, если бы обсессия Томаса не приносила ему смехотворно высокий доход в виде гонораров за консультации. В учебниках офтальмологии не было ни единого заболевания, которого пациент, по его собственному убеждению, не подцеплял бы в то или иное время. Он полагал, что у него „сварочный глаз“, „кошачий глаз“, „розовый глаз“ и „кистозный глаз“; „дурной глаз“, „рыбий глаз“, „заячий глаз“, „небесный глаз“ и „ленивый глаз“; „воловий глаз“, „клигов глаз“, „анютин глаз“, „схематичный глаз“, „скотопичный глаз“, „бродячий глаз“, „косящий глаз“ и „косой глаз“. Однажды, съездив на познавательную экскурсию на плантации хмеля, Томас преисполнился убежденности, что у него „хмельной глаз“ (острый конъюнктивит, которому подвержены исключительно сборщики хмеля: раздражение слизистой вызывают ворсинки, покрывающие стебли растений); побывав на верфи, он решил, что у него — „судоремонтный глаз“ (эпидемический керато-конъюнктивит — инфекция, передаваемая через жидкость в постоянно переполненных кабинетах окулистов-травматологов на судостроительных заводах)[87]; а после поездки в Найроби понял, что заработал себе „найробный глаз“ (ползучую язву роговицы в обостренной форме, вызываемую секрециями неких жуков[88]кожно-нарывного действия, распространенных только в Найроби). В другой раз, когда мать совершила ошибку, сообщив Томасу, что его дед Мэттью Уиншоу страдал врожденной глаукомой, он на три дня отменил все деловые встречи в банке и записался на прием к нескольким круглосуточным специалистам. Его поочередно проверяли на абсолютную глаукому, капсульную глаукому, скомпенсированную глаукому, гиперемическую глаукому, геморрагическую глаукому, воспалительную глаукому, обратимую глаукому, необратимую глаукому, злокачественную глаукому, доброкачественную глаукому, открытоугольную глаукому, закрытоугольную глаукому, поствоспалительную глаукому, предвоспалительную глаукому, перинатальную глаукому и миксоматоз. Глаза Томаса Уиншоу были застрахованы (в собственной страховой компании банка „Стюардз“) на сумму, по слухам составлявшую то 100 000, то 1 миллион фунтов стерлингов. Иными словами, не было другого органа, которым он дорожил бы больше, включая тот, к коему иногда непроизвольно ползла и не могла остановиться его правая рука, — вероятно, самым достопамятным примером можно счесть тот день, когда Томас в своем кабинете, свежепокрытом красным ковром, угощал хересом изумленную, однако вежливо безмолвную королеву и принца Чарлза.

Когда консервативное правительство в апреле 1988 года объявило, что бесплатной проверке зрения Национальной службой здравоохранения следует положить конец, Томас позвонил брату Генри и сказал, что они совершают большую ошибку: публика впадет в ярость. Генри ответил, что Томас все принимает слишком близко к сердцу. Обычные нытики повозмущаются, сказал он, а потом все спокойненько себе затихнет.

— И я был прав, разве нет?

— Мне следовало склониться перед твоей политической прозорливостью, как обычно.

— Ну что, в действительности все довольно просто. — Генри наклонился и подбросил в камин еще одно полено. День в начале октября 1989 года стоял холодный и темный, и братья наслаждались чаем и сдобами в одной из уединенных комнат клуба „Сердце родины“. — Штука в том, чтобы все время делать возмутительные вещи. Какой смысл принимать скандальный закон, а потом давать людям время на него ополчиться? Нет, действовать нужно сразу — украсить его чем-нибудь похуже, чтобы публика не успела разобраться, что на нее свалилось. Британское сознание, видишь ли, такая штука, мощности в нем не больше, чем… в примитивном домашнем компьютере, если угодно. В памяти одновременно держит две-три вещи, не больше.