— Ты заметила, мама, как выглядел Вачек?

— С чего ему радоваться, Арсен-джан?

— Все-таки…

Мать молчит. Я не оставляю ее в покое:

— Может, дядя Мухан болен? Или еще что случилось, мама?

— Ничего не случилось, бала! А дядя Мухан пребывает в добром здравии.

— А я знаю, почему Вачек нахохлился, как мокрая курица, — смеется Аво.

Он словно не замечает предупреждающие знаки, которые делает ему мать, и выпаливает:

— У них папахоносцы весь хлеб утащили!

— Ну что тут такого, немного муки унесли? У других и не то берут! — Мать явно старается сгладить впечатление от сообщения Аво.

— Как ты можешь говорить так, мама? — вспыхиваю я и чувствую, как голос изменяет мне. — Разве ты не знаешь, что значит для них хлеб! Это от гордости! Они такие же нищие, как и мы.

— Знаю, Арсен, лежи.

— «Лежи», «лежи»! — еще больше горячась, бросаю я. — Чего вы меня все укладываете? Я и так счет дням потерял, с тех пор как валяюсь тут. Дай трехи, пойду проведаю тетку Нахшун.

Я сделал движение, стараясь приподняться, но внезапная боль пронзила мне руку.

Когда боль в руке унялась, я спросил:

— Мама, а что Аво, получил еще зерна?

— Обернуться мне вокруг его головы — получил! Как не получил?.. Этим и живем.

— А намного еще хватит?

— Хватит, бала, не беспокойся.

В это время снаружи раздались крики гуся. Мать подошла к зарешеченному окну.

— Что это, мама?

— Что еще может быть? Карабед несет под мышкой гуся.

— Чьего?

— Наверное, уста Савада. Он от него вышел.

— А у нас они были?

— Были, да ничего не нашли.

В дверь постучались. Мать мелко перекрестилась. Дед сказал:

— Открой, сноха. Чего нам бояться? Может, они еще обронят нам чего-нибудь?

Дверь распахнулась. В избу ввалилось несколько папахоносцев.

— Так это же уста Оан, наш нищий гордец. Чем у такого разживешься? — говорит один из них разочарованно и поворачивает обратно. Остальные уходят за ним.

Дед усмехается им вслед:

— Ничего так и не обронили? Жаль…

Наконец-то я могу выбросить моток ниток из-под мышки! Кость срослась! Я теперь двигаю пальцами и всей рукой. Но боль все еще не покинула меня. Малейшее движение — и тысячи иголок впиваются в руку.

В школу я не хожу. В гончарную тоже. Мать боится, что я как-нибудь поврежу руку. Поэтому она не дает мне ничего делать.

Но на месте мне не сидится. Улучив момент, я убегаю из дому.

Знакомая улица выводит меня на тропинку гончаров. Звон и стук молотков стоит над тропинкой. Я не могу удержаться, чтобы не заглянуть в мастерские.

Лудильщик Наби встречает меня как родного сына. Он знал о моем падении с лошади и от души жалел деда. Завидев меня, он даже на минуту перестал лудить кастрюлю.

Уста Савад, игрушечных дел мастер, на радостях сует мне в руку свисток.

Всюду меня встречают радушно, привечают, жалеют деда, мать, отца. Вспоминают бога, оставившего меня в живых. Это все те же люди, которых дед в глаза поднимал на смех, но любит от души. Те, что давали жизнь тропинке гончаров.

На обратном пути я догнал Вачека, возвращающегося с участка. Безумец, он со своим отцом и сейчас находил там что делать.

Я поравнялся с ним и зашагал рядом. Мы не сказали друг другу на этот раз ни одной дерзости. Мы вообще не проронили ни слова, но друг друга поняли без слов: оба мы шли под одной тучей.

*

День был испорчен с самого утра. Чуть свет прибежал Васак. Я к чему-то придрался и обругал его. Он ушел, хлопнув дверью, сказав, что ноги его в этом доме больше не будет. Потом мы повздорили с Аво.

После того как я сломал руку, Аво был ко мне очень внимателен: не грубил, как раньше, и исполнял все мои поручения, как подобает это делать младшему брату.

Мать радовалась, глядя, с какой трогательной заботой Аво ухаживает за мной. Но мне это не вскружило голову. Я знал, что брат просто жалеет меня, что при первой же возможности, стоит только мне стать на ноги, он по-прежнему будет пользоваться случаем, чтобы подложить мне свинью.

И в самом деле, разве не он содрогался от приступа смеха, когда к нам впервые после моего падения с лошади пришла Асмик, и я при этом краснел и бледнел и все говорил невпопад?

По мере того как я поправлялся, Аво все больше наглел.

— А не припомнишь ли ты, Арсен, — спрашивал он, хитро сощурив глаза, — про какую девчонку ты все бредил, когда лежал больной?

Я молчал.

— Из-за нее даже с Васаком сцепился. Все ругал его. Неужто не помнишь? Жаль. Вот и у меня отшибло память. Все вертится на языке, а никак не припомню.

Я молчал, кусая губы.

Вечер. Мать подает ужин.

— Я вам положила вместе, не подеретесь? — говорит она, ставя передо мной и Аво чашку с супом.

Не успели мы поднести ложки ко рту, как в дверях появился Васак.

— Теща тебя любит, ох как любит! — смеется мать. — Садись, Васак. Ешь с ними, я еще подолью.

Васака не нужно долго упрашивать. Он присаживается к нам, принимается есть.

— Мама, а что такое теща и почему она любит Васака? — с невинным видом спрашивает Аво, уплетая суп.

— Теща — это мать жены. Так говорят, когда человеку везет.

Отправив ложку в рот, Аво лукаво улыбается:

— Ну, тогда эта теща должна любить и Арсена.

Мать не глядит на Аво, будто не слышит его.

— Она должна любить и Арсена, — повторяет Аво, делая ударение на каждом слове, — потому что у обоих у них одна теща, и то ненастоящая.

Я давлюсь луком. Васак, поперхнувшись, дико таращит глаза.

— Не обращайте на него внимания, — говорит мать. — Кто слушает его болтовню? Ешьте.

Мы снова заработали ложками, но суп застревал в горле, как сухой кусок хлеба.

Аво, глядя на нас, давился смехом.

*

Звездное небо смотрит в ертик. Я лежу без сна и думаю. У меня до утра еще много времени, и я думаю о разном. Тигран-бек. Интересно, что за фрукт этот Тигран-бек и почему он задержался у нас? А в чьем доме лакает яйца наш бывший постоялец? Ему у нас явно не понравилось, всех кур переел и перебрался к другим, осчастливить их своим присутствием. Еще говорят, царя нет, его свергли. Сколько раз его свергают, предают анафеме, а он снова воскресает. Откуда взялся этот Тигран-бек со своими головорезами, если царя нет, если он не воскрес?